Валерий Алексеев - Игры на асфальте

С каждой минутой Маргарита становилась смелее. В гостиную и гостевую она входила пугливо и неуверенно, как посторонняя, осматривала все придирчиво, подолгу задерживаясь взглядом на каждом пустяке, а затем, посмотрев на меня, недоуменно пожимала плечами: «Все цело». Бабушкин кабинет, видимо, особенно ее беспокоил: позднее Маргарита призналась, что в эту комнату она вступала не чаще, чем раз в два-три месяца. Войдя в кабинет, она очень долго стояла, не двигаясь, посередине, пока я наконец не поторопил ее своим нетерпеливым: «Ну?» Тогда она повернулась ко мне и, облегченно улыбаясь, проговорила: «Царица небесная, мать-богородица, ничего не пропало». На этот счет у меня имелись сомнения, но я не стал о них ничего говорить: зачем раньше времени огорчать? В Женькиной комнате Маргарита не желала задерживаться: так, взглянула поверх моего плеча, неопределенно промолвила: «Ну тут, собственно, что?» и двинулась дальше по коридору, на ходу снимая свой шелестящий плащ-балахон — не знаю, как его назвать, а жаль, потому что сейчас опять такие носят. В родительских «покоях» она уже рассеянно прохаживалась, волоча за собой по полу плащ, мельком взглянула на себя в трюмо и совсем уже собралась усесться в отцовское кресло, но я покачал головой, и она только покосилась на это кресло с таким недовольным видом, как будто поперек него был натянут музейный шнур. А я — я не то чтобы испытывал разочарование, но недоумевал: черт меня побери, если все цело, так чем же здесь занимался Кривоносый? Должно быть, на моем лице отразилось это противоречивое чувство, потому что Маргарита вдруг громко рассмеялась (от неожиданности я даже вздрогнул) и в полный голос сказала:

— Послушай, Кузнецов, а ты не это самое… не шизоид?

И юмористически покрутила растопыренными пальчиками возле виска.

Весь побагровев и напыжившись, я пробормотал, что рано судить, мы не все еще осмотрели.

— Да что там смотреть? — возразила Маргарита. — Ну, моя комната, еще кухня, две кладовки — в том конце больше ничего нет. И остались одни туалеты. Уж не хочешь ли ты сказать, что Андрей Коновалов коллекционирует крышки от унитазов?

Я разозлился.

— Хочешь верь, хочешь — не верь, но я его видел, твоего фальшивого Коновалова. Пожалуйста, могу уйти, оставайся одна.

Маргарита, улыбаясь, приблизилась ко мне, снисходительно погладила меня по голове.

— Что ты волнуешься, дурачок? Ну, давай посмотрим мамины побрякушки. Уж если они не пропали…

Отстранившись, я сухо ответил в том смысле, что, мол, дело хозяйское, я никого не держу.

Маргарита подошла к трюмо, стоявшее в комнате ее мамы, выдвинула ящик, достала какую-то плошечку; я угрюмо наблюдал за нею через открытую дверь кабинета Ивашкевича-старшего.

— Ну, иди сюда, смотри! — торжествующе позвала меня Маргарита, двумя пальцами поднимая что-то похожее на пучок спутанных толстых ниток.

— Драгоценностями не интересуюсь, — ответил я и с независимым видом прошел мимо Маргариты в коридор, хотя мне очень хотелось краем глаза взглянуть на драгоценности, которых я в жизни не видел: у моей мамы никаких «побрякушек» не было, если не считать обручального кольца.

Я вернулся в комнату Александры Матвеевны. Ее кабинет был и в самом деле приспособлен для работы. С трех сторон — дневной свет, широкие окна с распахом на всю улицу, между окнами просторный письменный стол с двумя тумбами и барьерчиком по краям, чтобы бумаги не сползали на пол, на темно-красной поверхности столешницы — малахитовый письменный прибор, настольные часы с двумя серебряными (так мне показалось) статуэтками, как бы держащими на плечах заключенный в шарообразный корпус механизм, сбоку — деревянные ящики для картотеки, зачехленная массивная пишущая машинка. У боковых незастекленных простенков — два высоких и глухих шкафа с множеством мелких выдвижных ящиков.

— По заказу делали, — сказала из-за моей спины Маргарита, — там у бабушки бумаги лежат.

— Сложный человек твой Коновалов, — пробормотал я упрямо, — часы, видите ли, ему не нужны. Дай-ка платочек…

Маргарита, подойдя, протянула мне слегка надушенный крохотный платочек с кружевными краями. Я взялся платком за висячую бронзовую ручку верхнего ящика левого шкафа (там была замочная скважина, и по логике он должен был запираться на ключ), потянул — в ящике было пусто.

Не скажу, что я обрадовался этому открытию, но на душе у меня стало легче. Я бросил на Маргариту такой взгляд, что она сразу же подошла, приподнялась на цыпочки, заглянула через мое плечо.

— Пусто… — сказала она упавшим голосом.

— Ну, ну, спокойно, — строго ответил я. — Только без паники. Что здесь было?

— Бумаги… — прошептала Маргарита.

Я еще ни разу не видел, как люди бледнеют от страха: от злости — сколько угодно, но от страха, теперь-то я знаю, бледнеют не так. Кровь отлила от ее лица так внезапно, что даже губы сделались голубыми. Голубыми, как белки глаз. Видимо, смысл сказанного только-только до нее дошел.

— Какие бумаги? — спросил я. — Или не знаешь?

— Откуда я знаю… — еле шевеля губами, неживым голосом ответила Маргарита. — Ценные…

Тут я с полным правом вынул из кармана куртки лупу, осмотрел кромку ящика и язычок замка, провел платком по шершавому фанерному дну. Платок остался почти чистым.

— Ай, — тихо сказала Маргарита и, махнув рукой, побрела из кабинета в коридор. — Дура я, дура, обрадовалась…

Ей не нужно было объяснять, какими изысканиями я занимаюсь. «Вот тебе, голубчик, и вторая роль, — подумал я. — Ты на второй, а кто-то на первой».

Оба остальных ящика с замочками в этом шкафу были тоже не замкнуты и пусты, в нижних (без замочков) остались нетронутыми, видимо, менее ценные бумаги. То же самое и в правом шкафу: закрывающиеся ящики пусты, в остальных все цело. Дешево и сердито: куда как просто понять логику аккуратной старушки и забрать то, что запирается на ключ, а во всех прочих бумажонках нет смысла копаться.

Я пошел искать Маргариту. Она сидела в своей комнате на тахте почти в той же позе, которую я подсмотрел с пожарной лестницы. Вот она, эта лестница, из окна ее прекрасно видно. Я еще раз увидел себя висящим там, за окном, на морозе, и уши мои вспухли от стыда. «Так тебе и надо, болван, — сказал я себе в сердцах, — всю жизнь теперь будешь мучиться». И в то же время сердце у меня сжалось от радостного сознания, что вот он я — стою в этой комнате, куда лез, рискуя жизнью, чтобы только взглянуть.

Плащ Маргариты, который она приволокла с собой, теперь потихоньку, как живой, шелестя, сползал со стула на пол. Сама Маргарита, подобрав под себя ноги, полулежала, опустошенно глядя в пространство погасшими глазами и водя по губам прядкой волос. Губы у нее сейчас были ярко, даже огненно-красные, а лицо еще больше побледнело.