Валерий Алексеев - Игры на асфальте

Последовала долгая пауза: Коновалов, по всей вероятности, отчитывался перед Маргаритой за вчерашний день. И началась конспиративная беседа, состоящая из одних междометий и вспомогательных слов:

— Вот как! Ну, что ж… Ах, даже так… Это извиняет, но не оправдывает… Искупай, искупай… Ну, это крайность. Ах ты страдалец! Но пережил? Могучий старик!..

После каждой реплики Маргарита взглядывала на меня все более многозначительно и наконец, когда пауза затянулась, устремила в мою сторону самый свой лучистый и победоносный взгляд. И, как будто по телефонному проводу в нее вливали глюкозу, она сразу порозовела, прямо-таки расцвела.

«По-видимому, этот Коновалов — мастер охмурять девчонок», — подумал я и на блокноте с привязанным к нему бечевкой карандашом написал: «Ближе к делу».

— Муля, ты меня убиваешь! — воскликнула Маргарита и звонко расхохоталась.

Смех у нее был такой заразительный, вкусный, смеялось все в ее лице, и огромные глаза, и яркие губы, и щеки, и кончик вздорного носа, и даже, казалось, темная челка на лбу, что я не выдержал и тоже заулыбался, как дурачок, хотя мне было совсем не до смеха, я был чужой на этом празднике радости. Позднее я не раз видел, как Маргарита смеется с экрана: раскованно, светло и, казалось бы, бездумно, но с легкой хитринкой, не с издевкой, а именно с хитринкой («Вы, чудаки, и догадаться не сможете, над чем я смеюсь!»), и редкий зритель в зале мог удержаться от ответной улыбки. На сей раз чудаком был я, Гриша Кузнецов, не знающий, о чем там, на другом конце провода, говорит матерый режиссер Коновалов.

Смеясь, Маргарита придвинула к себе блокнот, небрежно прочитала, прижала трубку плечом к щеке и, освободив таким образом левую руку, вырвала листок и скомкала.

— Да, да… — несколько раз повторила она. — Хочу. Конечно, хочу. Что нам ливни и туманы? Лады, ладушки. Нет, честно, хочу.

Она с таким наслаждением выговаривала это свое «хочу», что мне стало грустно и обидно: передо мной раскручивалась другая жизнь, жить которою я никогда не научусь. Даже выговорить все эти «Муля» и «ладушки» с непередаваемой интонацией кастовой доверительности я не сумел бы.

— Вас понял, — торжественно произнесла Маргарита. — Вас понял. Ладушки. Я тоже.

Она положила трубку и, откинувшись к спинке кресла, с ликующей улыбкой сказала:

— Через час в гостинице. Нет, Гришенька, это не он! Не он, сто процентов!

— Допустим, не он, — согласился я. — Так, значит, кто-то другой. Тем хуже.

— Почему хуже? — все еще горя оживлением прошедшей беседы, Маргарита недоумевающе наморщила лоб.

— А потому, что другого-то где искать, мы не знаем. Бумаги пропали? Пропали. И нечему пока радоваться.

Лицо ее затуманилось на минуту — и вновь просветлело. Так, темная тучка величиной с носовой платок пробежала и прикрыла ясное солнышко.

— Но я не виновата! — убежденно сказала Маргарита. — Если кто-то другой, я не виновата!

— Сперва я все-таки на него посмотрю, — сказал я. — Вот тогда и будут твои «сто процентов».

— Да, да, конечно, — Маргарита закивала. — Это надо сделать, обязательно надо.

Но в голосе ее звучало другое: смотри не смотри, Коновалов тут ни при чем. А для меня это вовсе не было очевидным. Конечно, я удивился, что режиссер дал о себе знать, по логике вещей ему полагалось быть уже где-нибудь в Нахичевани, но факт его присутствия сам по себе еще ничего не доказывал. Если человек настолько хладнокровен, что назначает девице свидание на Мосфильмовской, а сам в это время забирается в ее квартиру и шарит по ящикам с бесценными бумагами, то у него хватит наглости не моргнув глазом выслушать любое обвинение. «Да вы что, — скажет он, глядя на нас стеклянными глазами, — с ума посходили? Какие ящики, какие письма? О чем вы, друзья?» Конечно, от того обстоятельства, что я его видел и с легкостью узнаю в лицо, ему будет трудно отвертеться. Но во-первых, он вряд ли догадывается, что между мною и Маргаритой есть какая-то связь: для него Маргарита — взрослая уже девица, с которой можно и амуры крутить, а я — просто пацаненок, случайно забежавший приятель ее младшего брата. А во-вторых — может быть, ему от Маргариты надо еще что-нибудь, помимо цепных бумаг ее бабушки.

— А ты уверена, что разговаривала с тем самым? — спросил я Маргариту.

Она удивилась.

— Ну что же я, совсем уже дура?

Во мне проснулось какое-то тупое благоразумие — а может быть, не понравилась мысль, что Коновалов будет вот так же, как я, почти в упор, рассматривать ее прозрачную блузку.

— Давай-ка все-таки в милицию позвоним, — сказал я сварливым голосом и потянулся к телефону.

Маргарита быстро, как кошка, схватила меня за руку.

— Ты что? Задержат неповинного человека, допрашивать начнут! Это же будет кошмар!

На лице у нее был неподдельный ужас. Ну да, конечно, надежды на вторую роль тогда сведутся к нулю.

— Ладно, — сказал я, вставая. — Поехали, поглядим на твоего режиссера. Только ты это…

Я замялся и покраснел, жалея уже, что начал. А Маргарита как раз мгновенно уловила, что будет сказано что-то интересное. Она смотрела на меня снизу вверх со спокойным любопытством человека, которому обещали показать карточный фокус и теперь уже не отвертятся. При этом Маргарита как-то очень по-женски, ласково и в то же время небрежно поправляла обеими руками волосы у себя на висках.

— Переоделась бы, что ли, — нарочно грубым голосом договорил я. — Не человек, а стеклянный шкаф.

Тут Маргарита посмотрела на меня с таким интересом, как будто впервые увидела. Потом, усмехнувшись, сказала:

— Не много ли ты на себя берешь, мой милый?

— Во-первых, я тебе не «милый», — запальчиво ответил я, — а во-вторых…

Я и сам не знал, что там будет «во-вторых», но, к счастью, Маргарита меня не дослушала.

— «Во-первых, во-вторых»! — передразнила она и поднялась. — Ладно уж, так и быть…

Бессовестной походкой, расставив локотки и вихляясь, Маргарита прошла через переднюю, остановилась под аркой и, полуобернувшись ко мне, высокомерно добавила:

— Побережем твою детскую психику.

Мне очень не хотелось идти домой и предупреждать Тоню, что мы с Маргаритой едем «опознавать» Коновалова: гораздо проще было бы махнуть прямо в центр и уж потом, по возвращении, оправдываться. Но я хорошо изучил Максимкин характер и знал, что так долго Тоне не продержаться.

Нет, Тоня с Максимкой отлично поладили, они досыта наигрались в пуговичную войну, но наше с Маргаритой отсутствие показалось Максиму неприлично долгим, он прекратил все игрища и решительно потребовал одеть его для выхода на улицу. Мы с Маргаритой застали их стоящими возле дверей: Тоня — со своим кошмарным зонтиком, братишка мой — в длинном голубом хлорвиниловом плаще, которым Макс очень гордился, хотя и успел порвать его на спине. В этом плаще мой братец был похож на полупрозрачную аквариумную рыбку. Папа привез дождевик для меня, это был один из первых образчиков продукции отечественной бытовой химии, но я отказался залезать в голубой плащ, и папа собственноручно перекроил и переклеил его на Максимкины размеры. От Максова дождевика неистребимо и резко пахло химией, и я еще на площадке сквозь дверь учуял, что мой братишка рвется на свободу.