Валерий Алексеев - Игры на асфальте

— Мне бы знаешь что было! — благодарно сказала Тоня.

«Да уж знаю, — подумал я мрачно, — и догадываюсь, что тебе будет сегодня — из-за меня».

Гостиничный вестибюль поразил нас своей парадностью: высокий, как театральный зал, с двумя ярусами галерей, с прямоугольными мраморными колоннами. Женщина в василькового цвета униформе, сидевшая слева за столиком, внимательно нас осмотрела, но ничего не сказала. Я подвел своих ребятишек к парфюмерному киоску, киоск был закрыт, но сильно благоухал «Ландышем серебристым». Неподалеку между колоннами поставлен был мраморный столик, но обе стороны его — пузатые кожаные кресла.

— Сидите здесь, — сказал я Тоне и Максимке, — я схожу и вернусь.

— Гриша, близко не подходи, — умоляюще проговорила Тоня, — чтобы он тебя не заметил.

Максим серьезно посмотрел на меня из-под капюшона и ничего не сказал. Тоня присела перед ним и начала расстегивать пуговки его дождевика, а я пошел между колоннами, чувствуя спиной, как они оба смотрят мне вслед.

В вестибюле было гулко, как на вокзале, людей совсем немного, всего лишь трое-четверо человек неподвижно сидели в креслах, держа на коленях газеты и журналы.

И тут я увидел егои Маргариту. У Маргариты достало соображения посадить своего режиссера так, чтобы он не видел моего приближения. Я мог сколько угодно разглядывать узкий остриженный под скобку затылок Маргаритиного знакомца (мода на длинные мужские локоны тогда только-только начинала зарождаться), небрежно расслабленный воротник белоснежной нейлоновой рубашки, торчащие хрящеватые уши с длинными, как у Будды, мочками… И как это я не обратил внимания на уши Кривоносого? Я б по ушам его сразу узнал. Коновалов сидел вполоборота к Маргарите, небрежно бросив руку на спинку ее кресла. Ее лицо, совсем не оживленное, а как бы осунувшееся, маленькое, затерянное среди спутанных дождем волос, я видел прекрасно: Маргарита волновалась, несмотря на свои «сто процентов», абсолютного доверия к собеседнику у нее не было, и большие темные глаза ее напряженно следили за моим приближением. Наверно, она плохо слушала то, что говорил ей, жестикулируя свободной рукой, Коновалов, потому что он вдруг оглянулся, но мельком, и я не успел разглядеть его лица, да и остановился чересчур далеко.

Место для «опознания» Маргарита выбрала все-таки неудачное: чтобы взглянуть Коновалову в лицо, я должен был подойти к газетному киоску (кстати, тоже закрытому. Но, допустим, имею я право посмотреть, что там заперто в шкафах за стеклом?) и затем повернуться, стоя от Коновалова буквально в пяти шагах.

Вдруг за моей спиной раздался оглушительный милицейский свисток: я подскочил, как вспугнутый кот, подкрадывающийся к вороне, и все неподвижные люди в креслах, как по команде, подняли головы и стали озираться. Коновалов тоже резко обернулся и уставился на меня в полной, очевидно, уверенности, что это я засвистел. Маргарита точно подметила выражение его лица: он морщился, и складки на впалых щеках его по обе стороны тонкогубого рта были прочерчены так напряженно и кисло, как будто бы ему свело скулы. У Коновалова было продолговатое высоколобое лицо… Но это было совсем не то лицо, которое я для себя называл «кривоносым». Глаза его, маленькие, с косо набрякшими веками, вовсе не были сведены к переносице и оказались светло-голубыми, а нос был по-римски надменно и сухо горбат. Бородавки на щеке никакой не имелось. Но в общем, у Маргариты были все основания провести бессонную ночь: в сумерках Коновалова вполне можно спутать с Кривоносым, при условии, что они одинакового роста.

Мое описание затянулось на полстраницы, но наше с Коноваловым взаимное разглядывание продолжалось какой-то миг. Я не оговорился — именно взаимное: он меня тоже разглядывал — с каким-то придирчивым интересом, как кинокамера, если у кинокамеры могут быть маленькие блеклые припухшие глаза. Потом ротик его шевельнулся в иронической улыбке, и, повернувшись к Маргарите, Коновалов что-то проговорил. Должно быть, моя долговязая фигура в парусиновой куртке вдохновила его на замысловатую шутку, потому что Маргарита тоже слабо улыбнулась, не сводя с меня глаз. Я покачал головой («Не он»), медленно повернулся и, размахивая полами куртки, зашагал обратно к парфюмерному киоску.

Уже издали я заметил, что у Тони и Макса осложнения: возле них стояла васильковая административная женщина и, наклонившсь к креслу, в котором сидел мой братец, строго с ним разговаривала. Самого Максимки мне отсюда не было видно: он весь утоп в сиденье, и впечатление было такое, как будто женщина разговаривает с пустым креслом, и кресло дерзко ей отвечает, а Тоня, привстав со своего места, силится эту распрю прервать.

«Ага, — сообразил я, — Максимка справился со свистком, надо уносить ноги». Я ускорил шаги.

— Ваш ребенок? — выпрямившись, голубая женщина посмотрела на меня с восторженной и в то же время напряженной улыбкой. Я рассудил так, что Макс ее чем-то успел рассмешить, а сердиться ей полагалось по должности.

— Мой, — переводя дух, сказал я.

Максимка, бледный, напуганный, но не покоренный, сидел в глубине кресла и обеими руками прижимал к груди злополучный свисток.

— Я же вам сказал, — проговорил он дрожащим голосом, — это мне Гриша купил. Вот Гриша.

Я молча забрал у него свисток, сунул в карман куртки.

— Вы здесь кого-то ждете? — по-прежнему напряженно и радостно улыбаясь, спросила меня голубая женщина. — К кому-то пришли?

— Просто замерзли, — ответил я. — Дождь переждать.

— Нет, милый мой! — голос женщины зазвенел от восторга и тоже стал эмалево-голубым. — Ты кого-то ищешь, я за тобой давно наблюдаю!

Перейти на «ты» оказалось для нее так же естественно, как для органолы — сменить регистр.

— Ребенок играет! — храбро вмешалась Тоня. — У нас такая игра.

— Подожди, роднуля, я не с тобой разговариваю, — остановила ее васильковая женщина, и глаза ее, чуть навыкате, вновь с восторженной лаской уставились на меня. — Так кого ты искал? Отвечай!

— Никого, — ответил я хмуро.

— Ах, никого! — Голубая женщина вся засветилась неоном или там ксеноном и замерцала; я никак не мог понять, чему она радуется. — Ах, никого! А вот мальчик, — она показала взглядом на съежившегося Максимку, — а вот мальчик говорит, что вы пришли к иностранцу!

«Ну, дела»! — подумал я и начал потеть.

Тут даже не приводом повеяло: мы как-то незаметно затесались в ряды государственных изменников. А я-то думал, что Макс васильковую женщину рассмешил. Нет, она радовалась другому.

— Катя! — обернувшись, громко сказала она. — Катя, будь добра, позови Владимира Сергеевича.

Максим поднял голову и умоляюще посмотрел на меня. Я пригладил ему мокрую челку и как можно более проникновенно сказал: