Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Дом и особенно та комната, где вы мне сидели на ковре, показались мне очень чистыми, но в улыбках и искренних словах тогда, в 1984 году, я мог уже распознать какие-то признаки капитуляции. Заметнее всего она была как раз там, где ее пытались скрыть: в этих предательских переменах, которые хотели выдать за перемены к лучшему, и в этом было еще одно несчастье. И эта маленькая улочка, и те, что мы видели потом, были забетонированы, посередине пролегал желоб, по которому текла чистая воды или сточные воды. Дома были неновыми, но укрепленными твердым бетонным или цементным покрытием, казалось, весь квартал был, если можно так выразиться, стабилизирован, здесь ничто больше не испортится, не повредится, потому что всё застыло в этой нищете, было в ней зафиксировано, как в бетоне: зацементированная деградация. В комнате имелся пылесос, а не веник. Вертел лопастями вентилятор, и даже дети не обращали на него никакого внимания, ледяную кока-колу вынимали из жужжащего а углу холодильника. Комфорту здесь не радовались, с ним смирились. Всё, на что падал мой взгляд, было чистым, бедным, и некое аскетическое изящество виделось в этой со вкусом расставленной мебели, явно недорогой, порой купленной у торговца скобяными товарами. Белое пластмассовое ведро, судя по месту, которое оно занимало, воспринималось здесь как произведение искусства. Да будет позволена мне эта банальность: как и лицо палестинца, эта комната улыбалась, но улыбалась печально.

Саму борьбу, так мне показалось, словно отложили на какое-то время. Здесь это семейство, состоявшее из десятка человек, просто остановилось немного перевести дух. И больше, чем нищета, меня убеждала в этом кажущаяся стабильность:

«Чтобы сделать жизнь более или менее сносной, нам нужно укрыться в чем-то временном, которое выглядит, как постоянное».

И никто не удивился, что мы оставались только несколько минут. Мы находились среди лаконичного народа, где о главном говорят стоя. Набор закусок, мезе , что-то, приготовленное быстро, на скорую руку, на Востоке подают перед основными блюдами, основательными и плотными. Несколько минут, проведенные с этим палестинским семейством в Ирбиде, как раз и были мезе. По моему описанию никто Хамзу не узнал. Зять, молодой солдат, промолчавший все это время, поднялся, когда мы собрались уходить, пожал нам руку и впервые улыбнулся. Мне показалось, что до сих пор он наблюдал за нами с недоверием, но когда каким-то своим жестом я дал понять, что устал – что вы хотите? возраст! – он единственный это заметил и подтолкнул мне под локоть подушку. Когда мы оказались на улице, под солнцем, то опять заговорили про Хамзу. Было около полудня, Нидаль вошла в овощную лавку. На ней были темные очки, которые защищали не только от солнца, она не хотела, чтобы ее узнали. Нидаль спросила, живет ли в этом квартале Хамза, у которого мать вдова.

– Он там, с женой. Мать была вдовой, но снова вышла замуж.

«Это не тот, – подумал я, – есть настоящий Хамза и есть ненастоящие. Во всяком случае, настоящий из них один. Все остальные нет». Я подумал так потому, что вдова, снова вышедшая замуж, это так не соответствовало образу его матери: ее приветствию и прощанию, тем нескольким часам, что я провел с ней и ее сыном. Когда есть такой сын, замуж снова не выходят. Это было моей первой мыслью, а затем пришла другая, банальная, но почему-то меня опечалившая:

«Около пятидесяти лет, вдова, она могла вновь выйти замуж, чтобы легче было переносить трудности и переживать горе, вызванное смертью Хамзы. Однако она была настоящей главой семьи, а разве палестинцу – главе семьи нужна поддержка в виде второго мужа?»

– Можешь отвести меня в их дом?

– Конечно, это рядом, я знаю, что Хамза сейчас у себя.

Воображаемая крепость, в которой Запад, да и сами арабы держали палестинцев, испуганных, робких, гордых, молчаливых, рухнула прямо у меня на глазах. Так какой-нибудь бакалейщик в Пюи-дю-Дом мог бы показать ближайший кабинет дантиста, а продавец цветной капусты повел нас на соседнюю улицу. Он остановился перед железной дверью, которую я не узнал, потому что в моих воспоминаниях дверь Хамзы была деревянной и выкрашенной белой краской. К тому же несколько веток деревьев, видных через ограду, говорили о том, что перед домом сад, а не просто двор. А я доверял своим воспоминаниям, и доверял постоянству вещей и событий, питающих эти воспоминания: «Раз воспоминания мне верны, значит, и мир тоже».

Торговец несколько раз стукнул кулаком в дверь.

– Кто там?

– Я.

Этот обмен репликами показался мне каким-то кодом, шуткой. Как так получилось, что он здесь, и он отвечает так просто и так спокойно? Выходит, он изменился? Но почему? Как?

Это сейчас все выглядит логично и последовательно, просто чтобы легче читать, а в реальности все было не так: стремительные образы и ощущения теснились во мне, создавая нечто вроде вибрации времени и даже пространства, создавая эту цементную ступеньку перед железной дверью, на которой стояли мы – Нидаль, торговец и я. Убогий литературный прием! Когда я пишу: я думал, что …, это всё не так, я не думал ни о чем или, вернее, волны мыслей накатывались одна на другую, и каждая из них была такой прозрачной и светопроницаемой, что одна просвечивала сквозь другую и угадывалась за ней. Так сменялись – и в то же время возникали одновременно – эти даже не мысли, а картинки: «А что если это ловушка? А этот торговец шпик? Железная дверь изнутри заперта на ключ? Как же мой самолет в Сану? Нидаль привела меня в западню?» Резкий толчок откуда-то изнутри меня словно объяснил то, что последует далее. Этот шок , ставший моим дополнительным органом, меня обо всем предупредил, а размышления пришли потом, они добирались до моей головы медленно, словно прорастали из земли под ногами. Красивый молодой человек с очень черными, взъерошенными волосами, с двух-трехдневной щетиной на подбородке и без усов стоял в дверном проеме и выглядел так, будто только что проснулся. Удивленный, он протянул нам руку. Нидаль спросила, как его зовут.

– Хамза.

Я смотрел на него, он был красив, как тот Хамза или его изображение, или копия, или заменитель Хамзы; я был убежден , что этот молодой человек не мой давнишний друг, живший тогда в доме матери, но этот казался таким привлекательным, несмотря на внезапность своего появления и беспорядок в одежде. Если другой Хамза лежал в могиле, к этому, по прошествии двух дней печали и сожалений, я мог бы привязаться и полюбить его. Он стоял в дверном проеме. Что мы от него хотим?

Один лишь образ вставал тогда передо мною, я видел фидаина или группу фидаинов, которые отправлялись с заданием на израильскую территорию, но мое волнение в тот момент можно было передать так: « могила размером в человеческий рост перемещалась, ползла за ними вслед, словно тень, готовая их принять », и я до сих пор испытываю такую же печаль при слове «палестинец», как будто слышу слово «могила», вернее сказать, мое волнение сродни тому, какое я чувствую всегда, стоя перед свежевырытой могилой, возможно, именно это смутно ощущали командиры, инстинктивно вскакивая с мест, когда входил мученик?