Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

– Все, чт’здесь пр’сходит, эт’ зза вас. Вы в’твете за пр’вительство П’мпиду…

Абу Омар объяснил ему по-арабски, что я не имею никакого отношения к французскому правительству. Он успокоился, и мы даже подружились: когда я встречал его, он всегда подходил ко мне с улыбкой. Я знал уже, что для меня, причем, для меня одного, приготовлен новый анекдот.

– Как хорошо, что мы можем друг друга понимать. Если бы не мы, суданцы, ты говорил бы не по-французски, а на каком-нибудь местном наречии Морвана.

– Поясни.

– В каждой французской провинции говорили на своем жаргоне, вы же были варварами. Когда вы стали сильнее и сошли на наш берег, вы были такой лингвистической мозаикой. Чтобы нас завоевать, нужен был единый язык. Баскский солдат говорил по-баскси, корсиканский по-корсикански; поэтому эльзасцу, бретонцу, пикардийцу, гасконцу, провансальцу, нормандцу, выходцам из Мадагаскара, Индокитая, Судана пришлось выучить язык своих офицеров из военной школы Сен-Сир, этот парижский французский. Если пара солдат терялась где-нибудь в трущобах, нужно было знать, по крайней мере, несколько ключевых фраз:

«На помощь, Легион!»

«Парни, сюда!»

«Мы в опасности!»

«Скорей бы дембель!»

«Сюда, друзья зуавов!»

Занятная версия происхождения языка, правильная или нет – неважно, зато назло министру просвещения, а впоследствии министру иностранных дел Жюлю Ферри. Зачатком этого французского языка, чувственного и изящного, который постепенно распространился по всей Франции, вполне возможно, и стала наводящая ужас дрожь, которую бретонские, корсиканские и баскские солдатики, завоевывая заморские территории и умирая в Колониях, доставили в метрополию. Диалектам пришлось отступить, чтобы домой, во Францию, вернулся почти совершенный язык, отточенный там, за морями. А контрапункт этой эпопеи, так сказать, ей «в пару», вероятно, вот что: 1917, Марокко:

«Славные парни! Которые рвутся в бой! Когда я сказал, что дам им оружие и боеприпасы, они были готовы целовать мне руки. Но я спокоен и невозмутим. Еще не родился и даже не зачат тот, кто способен обольстить меня. Они любят драку, я поведу их в драку, славные парни. Они ждали сабель, я даю им ружья: они были готовы истребить всю Неметчину. С оглушительными ружьями они дошли до самой Соммы». Это я процитировал ударные моменты одного выступления, опубликованного в «Иллюстрасьон». «Они» дошли до самой Соммы. «Они» вышли из поезда. «Они» молча прошли две сотни метров, вдохнули полной грудью. Этих «они» было около тысячи. Первая волна полегла, не успев произнести ни слова, затем вторая, третья. «Они» умирали медленно. Их повалил порыв ветра со смертоносным газом. Распростертый серый ворсистый ковер, раскинувшийся к северу от Аббевиля, огромный ковер из берберов.

Все это рассказал мне Мубарак. Офицер из Судана, он был, скорее, каддафистом. До недавнего времени у меня не было от него новостей. Я не знал его фамилии, как и фамилии Хамзы, только имена. После некоторых сомнений он выбрал Хабаша, а не Арафата. Мне стоит рассказать вам о его красоте, мягкости и о шрамах племенных насечек на щеках.

По распоряжению Жоржа Хабаша НФОП [51]досматривал три самолета, приземлившихся на взлетно-посадочных полосах аэропорта Зарка. Три дня со всеми своими пассажирами-пассажирками они простояли на самом солнцепеке.

После двухнедельного пребывания в Дамаске я вновь оказался на базах фидаинов, но таких «прореженных», таких отдаленных одна от другой, что мгновенно ощутил слабость и уязвимость нового расположения. Это что, распорядился какой-то глупец, новичок, упрямец, дурной стратег и тактик? В моей голове тут же сложился образ: «стена из размякшей бумаги». Какой ожидать помощи, когда здесь их всего шесть или семь, с личным оружием, а напротив никого, даже врага нет, физически его здесь нет, он остановился в километре от стратегической позиции фидаинов, но это враг энергичный и располагающий тяжелым вооружением, которое обслуживают специалисты по баллистике? Прошел слух, что солдатам Хусейна помогают американские и израильские офицеры. (В 1984 году палестинцы меня в этом заверяли, а иорданские офицеры с презрением опровергали).

Мне нужно было снова поехать в Дамаск. Об этом расположении я буду думать, когда четырнадцать лет спустя в разрушенном Бейруте Жаклин заговорит со мной об одном своем путешествии в Южный Ливан.

– Палестинцев, гражданских и солдат, после резни в Сабре и Шатиле на несколько часов заперли в камерах или номерах отеля Сайды и Тира. А перед этим в городах и деревнях на побережье происходило одно и то же: израильские солдаты и офицеры заставляли жителей деревни или квартала проходить перед человеком в капюшоне, закрывающем лицо. Так перед ним проходила вся деревня, шпион не произносил ни слова, чтобы его не узнали, только рукой в перчатке указывал на виновных. Виновных в чем? В том, что палестинцы или ливанские друзья палестинцев, или в том, что умеют обращаться со взрывчатыми веществами.

– И что, никого из этих людей в капюшонах так и не узнали?

– Никого. Ходил слух, что это палестинец-предатель, и он указывает на тех, кто виновен в покушениях. А несколько дней спустя стало известно, хотя правда это или нет, никто не знает, что под капюшоном скрывался израильский солдат, и указывал он наобум, совершенно случайно. Члены семьи погибшего, того, кто был подозреваемым, молчали. Когда стало известно, что роль предателя-палестинца исполнял израильтянин, было уже поздно, зло свершилось. Никто не решался обнаружить правду, все равно боялись, вдруг под капюшоном друг или родственник-палестинец.

– И долго продолжался этот спектакль?

– Две-три недели. Достаточно долго. Все всех подозревали. А что потом творилось в камерах или гостиницах…

Мне рассказывала об этом одна ливанка. Палестинских женщин, солдат и гражданских запихивали в камеру или гостиничный номер. Внезапно из комнаты раздавались крики ужаса, жалобы, плач, вой, хрип, четко слышалась арабская речь: люди, наговаривая на себя, измышляли жестокие преступления против других арабов, против родственников, фидаины обвиняли своих офицеров, предавали товарищей по оружию, выдавали секретные источники, военные сведения… В действительности же все это записали на магнитофон израильские солдаты, говорящие по-арабски, они запускали пленки снова и снова, сначала в камерах и номерах, это звучало сокровенно и почти задушевно, а при очередном вымышленном признании в предательстве можно было различить, словно фоновую музыку, смешки, ироничные комментарии или притворное возмущение – израильские офицеры на иврите обсуждали услышанное. На следующий день и еще через день эту же запись, но гораздо громче, запускали на деревенских площадях, транслируя через громкоговорители. Циничный спектакль имел одну цель: разозлить ливанское население, палестинцев, шиитов. Это происходило в сентябре 1982. На записях, сделанных, возможно, в студиях Тель-Авива, еще звучало: «Помните Дейр-Ясин! [52]»