Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Думая об этих детях, я вижу лиса, пожирающего цыпленка. Лисья пасть запачкана кровью. Лис поднимает голову, показывает зубы, безупречные, блестящие, белые, острые, так немного надо, чтобы на его морде появилась детская улыбка. Старый народ, вновь обретший юность в мятеже, и этот юный мятеж порой казался мне зловещим. Воспоминание приходит через «мелькание образов», а человек, пишущий эту книгу, видит свой собственный образ, видит издалека, словно в каком-то карликовом измерении, и этот образ все труднее узнать, потому что с каждым разом он все старше и старше. Последняя фраза вовсе не жалоба, так я пытаюсь донести идею старости и ее поэтического выражения: это уменьшение моих пропорций в собственных глазах, я вижу, как стремительно приближается линия горизонта, за которой я вовсе исчезну, слившись с ней. И уже не вернусь.

На обратном пути из Дамаска, проезжая через Джераш, я захотел увидеть Дитера, немецкого врача, организовавшего в лагере Газа небольшой госпиталь. Меня встретил другой доктор, ливанец с мягкими чертами лица, он сказал мне:

– Доктора Дитера здесь больше нет. Он в Германии. Вы были другом Дитера, я расскажу, что случилось. Его бросили в тюрьму, пытали. Потом посол ФРГ смог вернуть его на родину. Иорданская армия вошла в сектор Газа, чтобы навести порядок, возможно, искали фидаинов. Они избивали детей, женщин, всех, кто был жив, всех, кого находила. Зная, что там есть раненые, доктор Дитер, монашка-медсестра и немецкий фельдшер отправились в сектор Газа с медицинскими саквояжами и лекарствами: спирт, перевязочные материалы, все, что нужно для неотложной помощи. Когда они только начали заниматься ранеными, их окружили солдаты. Они их избивали, вы знаете, как иорданцы умеют избивать. Дитера, фельдшера и медсестру отправили в тюрьму, ту самую, где были вы с Набилой Нашашиби и доктором Альфредо. Мой вам совет: постарайтесь, чтобы вас не особенно видели в Аммане.

Если бы он хотел сопротивляться,… но Дитер был немцем с возвышенной душой, преданный больным, он не замечал усталости, выносил большие нагрузки, по ночам бодрствовал с пациентами, которые поступали вечером, потому что им было одиноко; он мог ободрить их несколькими словами, предложить таблетку аспирина. Он был светловолосым, несговорчивым, но слабым.

В Дамаске я узнал, что бедуины победили. Из рассказа ливанского доктора я понял другое: палестинцы проиграли.

В лагере Бакаа столетний араб, главный в лагере, по-прежнему рано утром отправлялся на прогулку. Босиком, в белой одежде ( abaya [55]), в белом шарфе вокруг головы, он выходил на рассвете, а часто еще и до рассвета. То есть, свой первый утренний намаз он совершал в пути. Он благоговейно слушал молитву, доносившуюся с ближайшего минарета. Затем вновь начинал свой хадж, медленно и спокойно шел к иорданским позициям – и даже переходил их, как будто не обращая внимания. Солдаты и офицеры приветствовали этого столетнего, еще такого бодрого, старца. Сам он отвечал на их приветствия лишь на обратном пути, то есть, пересекая позиции бедуинов во второй раз, но уже в обратном направлении.

– Они угощают меня чашечкой кофе. Один офицер был в Тунисе. Он добавляет в кофе флердоранжевую воду. Мне он очень нравится.

– Офицер?

– Кофе. Он меня успокаивает и помогает вернуться.

Когда солнце опускалось, старик спокойно возвращался в лагерь. Далеко в сумерках виднелась белая прямая тень, он шел без посоха, а за ним тянулась длинная черная тень, пока не исчезала совсем.

На пути туда он считал шаги. На обратном пути проверял, все ли точно. Сопротивление, скрытное и радостное, еще очень осторожное, только набирало силу. Расстояние до первых позиций иорданцев быстро подсчитали и произвели наводку. Фидаины приносили столетнему старцу котелок супа, а тот слушал первые звуки выстрелов, затем отправлялся спать в свою маленькую комнатку.

Однажды мне захотелось узнать, точно ли он считал или это просто легенда. Я задал вопрос Кариму, с которым он часто беседовал. В общем, старику было шестьдесят лет, а не сто. Благодаря своим глубоким морщинам, седым усам и бровям он скрывал свой настоящий возраст, он использовал морщины на своем лице, как фидаины используют овраги и лощины. Когда он возвращался, то примечал всё: от вооружения иорданцев до цвета их башмаков, любой кустарник, еле различимую пальму, количество и номера танков, он все видел и запоминал: время, часы, минуты, он повторял всё. На другом конце лагеря в большой палатке жили его две жены, а на базе семь сыновей-фидаинов.

Если я не ошибаюсь, Орден почетного легиона носят слева? Никто не замечал, что он вместе с другими медалями висит с правой стороны. Чем рисковал он, надевая его здесь, в пустыне? Как он умер? от старости? от усталости или от пули? Но ведь он умер? Очевидно, это было своего рода бахвальство: не скрывать свою игру. Когда он видел меня, его глаза смеялись: я был обманщиком, как и он. Не имея ни карандаша, ни бумаги, я ничего не писал, может, он наблюдал за мной и обо всем догадывался?

Два первых слога привели бы меня бог знает куда. Пале – это далеко. Палестинцев может описать все слово целиком. Четыре слога, чья загадка, наверное, от той, ночной, части их самых дорогих врагов. 28 сентября 1970 было лишь точкой на прямой линии времени, отмеряемом вашим грегорианским календарем, «сентябрь 70» становилось неким паролем, отягощенным страданием, которое ощущали сто миллионов человек.

В молодости Голда Меир была избрана «Мисс Палестиной». Филистимляне называли свою страну Филистией. Эти строки, и вся эта книга, всего лишь забава, вызывающее кратковременное головокружение, проходящее довольно быстро. Услышав слова «ислам», «мусульманин», я уже предчувствовал другие слова.

Если ехать из лагеря Бакаа в сторону Иордана, мимо американских радаров, отслеживающих спутники, можно добраться до Аджлуна. Только пустые или полупустые сигаретные пачки, и больше ничего; через месяц после битвы все, что напоминало о палестинцах, было сожжено, зарыто или просто убрано, остались лишь обгоревшие кусты. Фидаины убиты, захвачены в плен, уведены в пустыню до самой саудовской границы, а перед этим они прошли через тюрьмы, которые мучили их и истязали больше, чем сама пустыня. В полях полегли от сражений пшеница, рожь, ячмень, фасоль. После Бейрута-76 и Бейрута-82 [56], в окрестностях Шатилы можно было увидеть такую же природу, изможденную, обугленную до костей, с торчащими останками черных елей и сосен. В местах, где свершилось преступление, остается порой какой-то знаковый мусор. В 1972 в маленькой черкесской деревушке на склонах Голанских высот после шести лет израильской оккупации я подобрал три обрывка писем, посланных в Дамаск (написанных по-арабски). Все три были от одного сирийского солдата, который бежал, укрылся в Дамаске, а в самих письмах не было ничего, кроме многочисленных цитат из Корана, на основании которых он, похоже, сделал вывод, что Бог сохранил ему жизнь, дабы солдат воспел Его милосердие. Адресаты посланий, его семья, умерли или не получили писем вовремя. Израильские солдаты оказались первыми читателями этих страниц и бросили их здесь. Четыре дома черкесской деревушки – зеленые решетчатые ставни, красные черепичные крыши – были покинуты, двери и окна распахнуты. После высадки союзных войск в Нормандии в Авранше можно было увидеть такие же разграбленные янками деревни.