Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Палестинцы так и не смогли преодолеть этот парадокс: по мере того как проходят года и века, слова наполняются чувством, сиянием, противоположными смыслами, разнообразными оттенками, как капитал прирастает процентами: слова становятся всё богаче. Как трудно делать революцию, если невозможно взволновать того, ради кого ее делаешь! А если нужно вызвать их волнение словами, наполненными прошлым, причем, прошлым на грани слез, что это за труд!

Множество признаков предупреждали нас о приближении солдат-бедуинов; даже когда известно, что всякое сопротивление в конечном итоге дрогнет и падёт, всё равно нужно сопротивляться, и среди признаков я могу отметить хлынувшие на дороги людские потоки: пешком, на мулах, на грузовиках, измученные, запыленные, страдающие от жажды люди, беженцы из лагерей Аммана, Бакаа, Газа. Растерянность администрации, вернее, того, что от нее осталось, растерянность на таможнях и в полиции, к которой мгновенно присоединились некоторые палестинские и иорданские копы, тогда как другие добровольно вступили в ФАТХ. Некоторые командиры – в особенности Халеб абу Халеб – полагая, что в отеле «Абу Бакр» мне угрожает опасность, подозвали какого-то молодого человека, и он, улыбаясь, подошел к нам. Если кто-нибудь пятнадцать-двадцать раз видел фильм «Броненосец Потемкин», он знает, с какой надеждой смотришь на приветливое спокойное лицо русского моряка возле броневой башни линкора, его красота словно бросает вызов угрожающей поступи вооруженных солдат, спускающихся по ступеням лестницы.

Разумеется, солдат держал в руках автомат Калашникова, здесь это была такая привычная картина, что самого оружия я не видел, а видел только лицо, одно лишь приветливое лицо фидаина в обрамлении черных волос.

Приветливое, более того, озаренное уверенностью, что сопротивление в Ирбиде это конечная цель его жизни. Двадцать лет, черные волосы, куфия, едва пробивающиеся усы. Он был бледен какой-то матовой бледностью, несмотря на загар и пыль.

– У твоей матери есть свободная комната?

– Моя.

– На эту ночь?

– Этой ночью я сражаюсь. Он будет спать в моей комнате.

– Отведи его. Да защитит его Бог, это наш друг.

Абу Халеб, палестинский поэт, пожал мне руку. Больше я его никогда не видел.

Мы слышали, хотя довольно далеко, грохот тяжелой артиллерии. Наверное, орудия стояли в Джераше, который в 1970 был совсем маленькой деревушкой с глинобитными домами, возле бывшего римского поселения, от которого осталось несколько колонн, одни стояли, другие валялись на земле, но выражения «римское поселение» вполне достаточно. Хамза захотел нести мой рюкзак. Поначалу я не приметил в нем ничего такого, чего бы не видел прежде у других фидаинов: он улыбался, был весел, в мягким голосе чудилась какая-то опасность: непринужденность и даже развязность внезапно сменялась серьезностью. Он не казался пустым болтуном, и этим тоже был похож на других.

– Меня зовут Хамза.

– А меня…

– Я знаю, Халеб мне сказал.

– Твое имя он мне тоже сказал.

Он понял, что я знаю несколько арабских слов на магрибском диалекте и повторил их за мной. Было около полудня, середина месяца рамадан, месяца поста, когда мусульмане едят, пьют, курят, занимаются любовью только после захода солнца. Как говорил Пророк, месяц поста – от рассвета до заката – Богу даруют в радости, а не в раздражении и недовольстве, и этот пост возмещается ночными празднествами. Покой укутал город Ирбид и его палестинский лагерь, словно снежное покрывало. На мужчинах, женщинах, всех вещах была печать какой-то отрешенности, свидетельствующей о мире и безмятежности, а может это была решимость такая твердая, что малейший отблеск мог бы сокрушить ее.

Скитание, блуждание ислама или исламского общества, перемещающегося в пространстве и во времени по уж и не знаю каким потокам, это повседневное земное скитание, блуждание, кочевничество проецировалось и на скитание-блуждание-кочевничество праздников, молитв, постов и самого месяца рамадан, если только эти блуждания по календарю не были символом некоего космического блуждания, смысл которого нам неведом. Кажущемуся постоянству католицизма Ислам противопоставляет фигуры вечно подвижные, вечно изменчивые на небе и на земле.

Напряженность, заметная возле дороги, исчезала по мере того, как мы входили в город и лагерь.

Мужчины и женщины, какого бы возраста они ни были, шли, зная, куда и зачем. Каждое деяние имело свой вес, свою цену, ее не увеличивали и не уменьшали близость тяжелого вооружения или запасного выхода – или ловушки – каковой для преследуемых палестинцев могла стать сирийская граница. Открыта она или закрыта, этого никто не знал. Думали, что она открыта, а ее закрыли пять минут назад. Или наоборот. Это был октябрь 1971, и враждебность по отношению к палестинцам торговцев, владельцев отелей Ирбида, простых людей на улице была довольно заметна, я это наблюдал сам.

– Я найду такси, и завтра ты будешь в Даръа. А послезавтра в Дамаске.

Хамзу знали многие, а в лагерях, похоже, все. Встречные прохожие здоровались с ним, улыбались, подмигивали. Он отвечал улыбкой.

– Ты какой религии?

– Никакой. Ну, если настаиваешь, то католик. А ты?

– Не знаю. Возможно, мусульманин, но еще не знаю. Сегодня я воюю. Этой ночью я убью одного или двух иорданцев, то есть, других мусульман. Или они меня убьют.

Он сказал это мне, улыбаясь, не то, чтобы он был очень доволен собой и своим ответом, но глаза его сверкали, а зубы блестели. Звуки ружейной пальбы и разрывов снарядов не затихали ни на минуту и казались просто погодным явлением. Мы шли по улице, вдоль которой стояли великаны с едва пробивающимися усами, с винтовками в руках; длинные, вьющиеся или закрученные в спирали волосы, от светло-каштановых до рыжих – такая прическа называется локонами или буклями – падали им на плечи. Солдаты стояли, прислонившись к стене. Пытаясь в полдень отыскать полоску тени, которая становилась все уже и уже, каждый словно хотел истончиться, как афиша, и вжаться в стену. Хамза здоровался с ними.

– Фидаины из Ас-Саики, – сказал он мне.

Ас-Саика. Название палестинской организации, союзницы сирийских правительственных войск, слово, обозначившее этих мощных вооруженных д’Артаньянов в пятнистой маскировочной одежде, в ботинках на бесшумной подошве прозвучало для меня как дерзкий вызов: «фидаины Пайвы» [70] Маркиза Пайва – куртизанка еврейского происхождения, одна из ярких символических фигур Второй империи. ( Прим. перев. ) .

Странно, что у меня родилась эта словесная ассоциация вот здесь, на знойной улице. Я услышал собственный смех, и Хамза спросил меня:

– Ты смеешься? Почему?

Удивленный и его вопросом, и своим смехом, я просто ответил: