Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Шести белокурых париков с локонами, немного кармина на губы и подводки на глаза – этого недостаточно, чтобы привести улицы Бейрута в смятенье, о котором никто не подозревал. Затаенный смех травести, которые все равно чувствовали себя мужчинами, был сродни, наверное, ужасу настоящих травести, которые боялись, что их выдадут голоса, нет, не женские, а особенные, необычные, как, впрочем, и жесты, голоса без опоры их пол. Шестеро израильтян не забывали, что они мужчины, достаточно сильные и мускулистые, чтобы сражаться, обученные убивать. Вся необычность этой ситуации проистекала от мягкости и изящества их жестов, которые из жестов убийц-женщин в нужный момент превратятся в жесты убийц-мужчин. Они умели целоваться глубоким поцелуем, слившись языками, наклонив головы, тереться друг о друга членами, но это были простые жесты, они шли от разума. Были вещи гораздо сложнее, и учиться им надо было гораздо дольше, это особая нежность пальцем, которые, чуть приподняв, отбрасывали прядь волос со лба возлюбленного или щелчком сгоняли с его плеча божью коровку… Какими долгими, вероятно, были эти репетиции на какой-нибудь израильской улице. Поправить складку на шарфе, что-то произнести высоким тоном и внезапно, словно сбросив пестрые лохмотья, вновь стать воином, цель которого – убивать. И пойти убивать на самом деле, а не как в последнем акте драмы под аплодисменты, убивать и оставлять после себя мертвых. Я спрашиваю себя: приятно ли проникнуть в нежную женственность и трудно ли избавиться от нее ради преступного деяния. Но и в этом тоже был героизм. А как Карл V оставил свою империю, свои королевства и моря, чтобы удалиться в монастырь Юсте?…

Нам понадобилось около часа, чтобы дойти до жилища Хамзы. Мы общались с ним на какой-то тарабарщине и начинали уже с ней свыкаться, так что нас связывало нечто вроде особого кода, словно мы сами разработали его в нашей прошлой жизни, казалось, мы понимаем друг друга лучше, чем если бы, действительно, знали смысл произнесенных нами слов, выскользнувших случайно. Улицы становились все более пустынными. Люди ели или отдыхали дома после обеда. Но они бодрствовали: сидели у окон, на террасах, смазывали оружие, готовились.

Двое мужчин лет шестидесяти, сидящие на корточках возле какого-то склада, пригласили нас подойти и присесть рядом. Вежливо протянули нам руку. У каждого была винтовка Лебеля. Безо всякой издёвки они спросили у Хамзы, кто я такой.

– Это друг, у меня приказ его охранять.

Никто не поинтересовался, откуда я взялся. Я попросил у одного из палестинцев разрешение подержать его оружие. И тот, и другой тут же, не задумываясь, протянули мне свои винтовки, затем, словно спохватившись, оба вынули обойму. Мы все четверо дружно рассмеялись. Я объяснил Хамзе, что название винтовки Лебеля выбрано очень удачно, оно означает наше с ним единство; когда я написал это слово, он прочел его справа налево, затем слева направо – lebel – и протянул мне руку, как делают арабы в знак взаимного согласия. Я взял на мушку ветку, прицелился, не нажимая на спуск, затем вернул сокровище хозяину. Оба палестинца были крестьянами, но эта устаревшая винтовка словно убавила им лет, отвлекла от сбора урожая на полях, вернула в мир крови и смерти. В этом они не подражали никому. В отличие от руководителей, которые все делали на западный манер, даже когда нужно было провести какое-нибудь торжественное мероприятие, праздничное или трагическое. Памятник жертвам в лагере Бейрута – дерево, кисея, постоянно горящая маленькая лампочка – казался мне невероятно трогательным в своей бедности. Но Альфредо, кубинского врача, послали в Европу, чтобы он нашел там не только средства, а мрамор или достаточно твердый камень, может быть, гранит, для монумента, который должен был стать копией французских памятников погибшим в войне 14–18. Когда мы распрощались с двумя палестинцами, я сказал Хамзе:

– Я хочу есть. А ты?

– Подожди немного.

– Я могу купить консервов.

– Подожди.

Мы вновь зашагали под палящим солнцем. Поскольку палестинский лагерь находился внизу, улица шла под уклон. Дойдя до невысокой белой стены, в которой была прорублена дверь, тоже белая, Хамза вынул из кармана ключ. Я вошел во двор, довольно тесный. Дверь за нами он снова закрыл на ключ. Перед комнатой, которая, как я узнал позже, была комнатой Хамзы, стояла палестинка лет пятидесяти с оружием в руках. Она улыбалась. На ремне через плечо у нее висел такой же автомат, как у Хамзы. Он поздоровался с матерью по-арабски. Она оставила на лице улыбку, а на плече оружие. Он представил меня по-арабски:

– Это друг.

Кончиками пальцев она дотронулась до моей ладони.

– Это друг, но он христианин.

Она уже убрала свою руку, но улыбку сохранила и смотрела на меня с любопытством.

– Я тебя сразу предупреждаю, это друг, он христианин, но в Бога не верит.

Хамза говорил серьезно, но голосом мягким и спокойным. Оставив на лице улыбку, которая, как мне казалось, была затухающим, едва ощутимым эхом сотрясавшего ее смеха – от него и осталась только эта улыбка – мать взглянула на сына и сказала:

– Ну, раз уж он не верит в Бога, надо его покормить.

Она ушла в свою комнату, Хамза провёл меня в свою. Эта семья, сбежав от бомбежек из Хайфы, нашла убежище в Ирбиде. В 1949 году это был еще лагерь из лоскутных палаток. Теперь это типичные городские трущобы со стенами и крышами из алюминия, листового железа и картона, сравнимые по нищете и убожеству с лагерем Бакаа.

Написав и перечитав этот отрывок, я понимаю: да, и в самом деле, Бакаа, но это лишь одна сторона правды, ведь какое оживление царило здесь в дни, когда горные склоны не заволакивало туманом, настоящий праздник, почти безмолвный, если бы не дети. Присмотревшись утром, я увидел дыры в палатках, кое-как подклеенных при помощи куска ткани, непонятно как здесь оказавшейся, какой-нибудь полоски, оторванной от полы блузки, прибывшей из Лиможа через Бейрут, Ирбид, Амман. Между палатками перемещались неуклюжие силуэты, я догадывался, что люди обуты в башмаки с развязанными шнурками. Полчаса, три четверти часа работы в маленькой санчасти, организованной в Бакаа французской благотворительной организацией Народная Помощь, и лагерь поутру будет иметь приветливый, радостный вид. Лотки с отборными фруктами и овощами, настоящими, не пластмассовыми: красный, розовый, зеленый, желтый, только эти цвета были щедрыми и подлинными, как и сама сущность фруктов и овощей. Вставало солнце, начинали играть дети, они смеялись просто так, безо всякой причины, как смеются дети в каком-нибудь Лиссабоне.

Выше я говорил, что лагерь – это уныло и печально, всё это так. Но ни один палестинец, засыпая, не видел своей нищеты: прежде, чем потушить свет, он пересчитывал мандарины и баклажаны. Проснувшись, он придумывал, как по-новому продемонстрировать свое богатство, ведь цвета фруктов и овощей так хорошо сочетались: можно было сложить их пирамидкой или вытянуть в ряд. Любое несчастье опровергало себя, самоуничтожалось, самоотрицалось: в этот момент уже не таким жалким выглядел лагерь Бакаа и не такими унылыми – лица. Люди искали любую работу где угодно, понемногу бетон заменил железо.