Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Если одно слово лозунга требовало вернуть Палестину, другое, в дополнение к первому, призывало к революции во всем арабском мире, свержению реакционных режимов. Руководители сумели убедить народ в лагерях, что необходимо отказывать себе в пище, чтобы иметь возможность купить оружие. Ну и где оружие? Когда начнутся сражения против президентских или королевских монархий? Куда делись деньги? Эти или подобные вопросы задают в палестинских лагерях так громко, что они перекрывают любой другой шум.

– Революция была молода, мы тоже молоды и быстро и четко высказали все свои цели, прав был Брехт, утверждая, что революционерам помогает хитрость.

Так мне ответил однажды Абу Марван, один из руководителей ООП в Рабате.

Ни Хамза в отдельности, ни его сестра с мужем – в отдельности, ни его мать в отдельности не смогли бы стать символами этой революции: для меня ясно, что нужен был и Хамза, и его мать, и это ночное сражение, и волшебное видение приближающейся армии… И всё рассеялось.

Когда близкий человек высовывался из окна купе, раньше было принято его провожать и махать платком, но обычай отошел в прошлое – а вместе с ним и лоскут ткани, на смену которому пришел бумажный платок. Теперь поезд позаботится о пассажире, а тот пришлет открытку. Если близкий человек отправлялся куда-то пешком, родные стояли на пороге, пока был виден его силуэт или его тень, но он оставался с ними, а когда узнавали о его смерти или о том, что он подвергается опасности, все сочувствовали друг другу.

Вот что рассказал мне один диссидент из ФАТХа:

– Палестинцы хотели быть цельными, монолитными исторически, географически, политически, они, даже разбросанные по всему свету, образуют неделимый и нерушимый блок в мусульманском мире и в мире вообще, так они сами себя воспринимают. Исторически: они считают себя потомками филистимлян, «народа, пришедшего с моря», то есть, ниоткуда. Географически: ограниченные с двух сторон – с одной стороны морем, с другой пустыней – они долгое время питали отвращение к кочевничеству. Привязанные к земле, они жили землей. Смирились? Христиане при поздних римлянах, они приняли ислам, похоже, без особого возмущения, как и османское завоевание. Народ восстал против Израиля. И оказался стиснут двумя огромными силами и двумя малыми силами: Америкой и СССР, Израилем и Сирией. Политически: на своей территории палестинский народ хочет быть самим собой, хочет быть независимым. Революция под руководством Арафата и ООП терпит неудачу; Израиль под защитой Америки, благодаря американским евреям, а может, из-за своего местоположения он так хорошо чувствует восточную стратегию Соединенных Штатов. Если палестинцев, которые поначалу безрассудно попали под влияние китайского маоизма, сегодня поддерживает СССР, сами они не могут быть ни для кого опорой, это просто удобный момент и рискованное движение, которыми можно воспользоваться. Остается Сирия. Если Палестина, подобно стране басков во Франции и Испании, была когда-то сирийской провинцией, которая гордилась своей самобытностью, своими традициями и преданиями, своей собственной историей, отказывалась полностью интегрироваться в Сирию, то сегодня единственной надеждой Палестины является как раз Сирия – и это несомненная заслуга Хафеза аль-Асада, тоже выходца из меньшинства, из династии алавитов – которая может вести переговоры с Израилем и убедить СССР принять эту территориальную и военную поддержку всерьез.

– Хафез аль-Асад – человек, ниспосланный провидением?

– Само это слово и идея уже вышли из моды.

Диссидент вежливо продолжал:

– Горечь и амбиции – вот два слова, которые многое заключают в себе и многое скрывают: горечь питает амбиции, амбиции питают волю к победе. Они, амбиции, почти всегда ведут завоевателя к потерям, к смерти или позору, но завоевание ведь остается. Карточную колоду раздают заново, эту формулировку позаимствовали в арабских летописях ваши востоковеды, а у них и журналисты.

– Ты хочешь сказать, что Асад достаточно амбициозен, чтобы победить Израиль?

– СССР может захотеть поддержать Хафеза, если тот окажется реальным союзником. Он (Хафез аль-Асад) сломает на этом шею, а СССР нет. Может начаться новая игра, уже без него…

– Это дальнейшая война.

– Знаю. А палестинцы устали. Но если для тебя жизнь это не бесконечная война, а что-то другое…

– Если для спасения самого для них дорогого, своей самобытности, у палестинцев ничего нет, кроме усталости и пассивности, значит, они воспользуются тем, что у них есть: усталостью и пассивностью.

– А израильское оружие!

Мне казалось, большинство палестинских солдат несут ореол знаменитых семейств – сильных мира сего. Чуть церемонные и чопорные, когда приветствовали победу, точнее, подвиги, поскольку победы случались редко, а храбрость в бою являлась рыцарским идеалом, «старомодным», хотя и очень важным, исконным, равно мусульманским, как и христианским. Каждый, будь он плебейского или благородного происхождения, состязался в изысканности, и никто не казался вульгарным и грубым. Близость смерти? Если вспомнить выражение греков «Да будет земля тебе пухом»… можно сказать, что сам фидаин, пока был жив, был пухом для своей земли. Даже если существовала опасность окаменения, ретракции – мертвый язык или пережиток культа чести – это не казалось мне очень уж серьезным: в уважении, почти религиозном почитании, в признании силы и могущества знатных семейств я вижу лишь фактор, сдерживающий отвагу фидаинов из народа, между тем как им самим и их потомству дозволено любое бесстрашие. Что в современной Европе могло бы показаться фальшивым, существовало здесь и сейчас: несколько знатных палестинских семейств были катализаторами отваги.

«Мне страшно смотреть на сыновей мучеников, которых балуют и нежат. Не всякий мученик умирает героической смертью. Природные добродетели отца – пусть даже он погиб героем – плохо постигаются сыновьями, если воспитание это одобрение, поблажки, снисходительность. Так благородства не привить, так на свет появляется компания наследников, которые воспользуются именем, истреплют его и опозорят».

И все же вокруг меня была радость, пусть не рядом, но вокруг: словно до меня доходили волны счастья, а их источником являлась группа смеющихся израильских летчиков с белокурыми локонами, только что вышедших из кабины самолета:

«Мы, самые настоящие мужчины, мы, евреи, снесли яйца над Западным Бейрутом».

Среди развалин я, наверное, был единственным существом, способным понять это ощущение легкости и освобождения не только самого бомбардировщика, избавившегося от груза бомб, но и самих бомб, сброшенных с самолета. Только представьте себе досаду и печаль бомб, закопавшихся в какой-нибудь силос, бомб, сброшенных напрасно, одновременно и страшных, и бессмысленных. Нож должен резать. Снаряд попасть в цель. И нож, и снаряд должны породить двоих: убитого и убийцу. ЦАХАЛ стрелял. Возможно, было достаточно одного раза, чтобы люди поняли и замолчали, так сосредоточиваются и прислушиваются к гудению израильской эскадрильи: вот она уже здесь, вот облегчается, сбрасывая свои бомбы, продолжает путь: кривую над морем, прочерченную в синем небе, которая замкнется раскатами переливчатого смеха здесь, на израильской базе.