Жан-Клод Грюмбер - Самый дорогой товар [Литрес]

Дни шли за днями, и бедный дровосек с женой забыли о бремени лет, о голоде, о нищете и убожестве своего удела. Мир казался им радостным и надежным, несмотря на войну или даже благодаря ей, ведь эта самая война преподнесла им самую дорогую на свете товарную единичку. Они разделили на троих целую вязанку счастья, украшенную скромными цветочками, которые подарила им весна, чтобы осветить их жилище.

Радость и счастье – хорошие помощники, и бедный дровосек трудился теперь усерднее, с новыми силами, товарищи больше ценили его и еще чаще приглашали на совместные возлияния после работы. Один из них, самый предприимчивый, наладился гнать домашний самогон из опилок. Он и поставлял выпивку. Рецепта этого самогона из опилок я не знаю, а даже если бы и знал, с вами бы им не поделился. Имейте только в виду, что пить его не рекомендуется: от этого древесного пойла в больших дозах можно ослепнуть. «Не важно, война – страшное дело, незачем и смотреть на такое!» – заявил самогонщик-любитель. Товарищи были славные парни и не дураки выпить. Они заливали за воротник после трудового дня, их-то ведь не ждал дома дар поезда и небес – товарная единичка, от одного вида которой можно было полюбить жизнь, хотя бы свою.

Иной раз вечером после тяжелой работы бедный дровосек тоже соглашался залить вместе с другими за воротник – бульк-бульк-бульк, – откладывая радость возвращения к своей обожаемой товарной единичке. Он снова был весел и делился своей радостью с товарищами по несчастью, и – бульк-бульк-бульк, тосты следовали один за другим. За что пили? За кого? Один предложил выпить за скорый конец этой окаянной войны – бульк-бульк-бульк. А потом выпили за скорый конец этих окаянных бессердечных – бульк-бульк-бульк. Когда зашла речь о бессердечных, один товарищ сказал, что поезд, который приходит с грузом и уходит обратно порожняком, везет неведомо куда бессердечных со всех концов света. «Пока мы рвем жилы и надрываем пупок за гроши, – подхватил другой, – бессердечные путешествуют на дармовщинку в специальных поездах!»

«Бессердечные, – вступил третий, – убили Бога и развязали эту войну! Они недостойны жить на свете, и эта окаянная война кончится только тогда, когда их поганого духа не останется на земле! – Бульк-бульк-бульк. – Пусть сгинет проклятая порода! – Бульк-бульк-бульк. – Смерть бессердечным!» – заключили они в один голос.

Впрочем, не совсем в один…

Бедный дровосек, наш бедный дровосек – вообще-то все они были дровосеками и все бедными, – наш, стало быть, дровосек выпил, но промолчал. Товарищи, все как один, повернулись к нему, ожидая, что он скажет. Долго ждать им не пришлось – бульк-бульк-бульк, – бедный дровосек вытер рот ладонью и в наступившей тишине услышал свои слова, сам удивившись:

– У бессердечных есть сердце.

– Как-как-как? Что ты такое говоришь? Что ты хочешь сказать?

И бедный дровосек удивился еще больше, когда выкрикнул оглушительным на сей раз голосом – таким, какого и не ожидал от своей глотки; так вот бедный дровосек, бросив жестяной стакан на расшатанный стол, у которого подломились ножки под ударом его кулака, встал и прогремел:

– У бессердечных есть сердце!

И он ушел быстрыми шагами, хоть и покачиваясь слегка, к своей избушке, к своему дому, с топором на плече, вдруг испугавшись той правды, что вырвалась у него, своей собственной правды: у бессердечных есть сердце. Страшно ему стало и в то же время легко, как гора с плеч, он был горд, да, горд, что выкрикнул это при всех, освободился, разом покончив с покорностью и молчанием всей жизни. Он шел к любимой жене и к зенице ока своего, которое самогон из опилок в тот вечер еще не ослепил. Он шел к своей товарной единичке, дару богов или кого другого, не важно, кто преподнес ему этот дар. Он шел. Шел и чувствовал, как его сердце бьется и бьется в груди, а потом вдруг поймал себя на том, что поет-распевает на ходу песенку, которую никогда не пел, да что там, ни эту, никакую другую, ведь он не пел вообще никогда. Он шел и пел, пьяный от свободы и любви.

А товарищи диву давались: «Эк его развезло с такой малости! Лыка не вяжет! Заговаривается! – Бульк-бульк-бульк. – Ничего, к утру проспится». И они тоже запели песни, которым научили их хозяева, охотники на бессердечных, захватчики, и вот о чем были эти песни:

«Вонзи нож в пустую грудь каждого встречного бессердечного, вонзи, чтобы ни одного не осталось, и пусть они вернут нам все, что у нас украли! – Бульк-бульк-бульк. – Да сгинут бессердечные! – Бульк-бульк-бульк».

А тот, который гнал самогон из опилок, вспоминал, что раньше, до войны, местные власти давали денежную премию за каждую принесенную в мэрию голову волка, таскавшего скотину. Бульк-бульк-бульк.

Шли дни за днями, месяцы за месяцами. Парикмахер-самоучка, отец бывших близнецов, брил, брил и брил. Потом собирал волосы, светлые, темные, рыжие, и увязывал их в тюки. Тюки складывали вместе с тысячами других тюков, набитых другими волосами. Светлыми, самыми ценными, темными и даже рыжими. Что делали с седыми волосами? Все эти волосы без разбору отправляли в страну доблестных завоевателей, где они становились париками, украшениями, обивочным материалом или просто половыми щетками.

Отец бывших близнецов хотел умереть, но в самой глубине его души прорастало крошечное зернышко, дичайшее, абсурдное, которое упорно сопротивлялось всем ужасам, что он видел и пережил, это крошечное зернышко росло и росло, заставляя его жить или, по крайней мере, выживать. Выживать. Это было зернышко надежды, махонькое, но живучее, он смеялся над ним, презирал его, топил в потоках горечи, но оно все росло и росло, невзирая на настоящее, невзирая на прошлое, невзирая на память о его безумном поступке, после которого его дорогая и любимая больше ни разу на него не взглянула, не сказала ему ни единого слова до той минуты, когда они расстались на перроне несуществующего вокзала, сойдя с поезда ужасов. Он даже не смог прижать к груди, хоть на миг, оставшегося близнеца, прежде чем они расстались навсегда и навеки. Он и сейчас плакал бы об этом, останься в его сухих глазах хоть одна слезинка.

Шли дни за днями, месяцы за месяцами, и наша товарная единичка в один особенно прекрасный день вдруг твердо встала на ножки и сделала первые шаги. С тех пор она весь день семенила впереди или позади своей второй матери, а вечером выбегала навстречу бедному дровосеку. И когда тот поднимал ее на руки, пыталась сорвать с него шапку, или тянула за бороду, или – высшее счастье! – хватала его обеими ручками за большущий нос. У бедного дровосека все переворачивалось внутри. Он передавал товарную единичку жене, а сам громко сморкался и утирал повлажневшие глаза. А однажды, в один еще более прекрасный день, малютка кинулась в дверях к бедному дровосеку, протягивая ручонки, с криком «Папа! Папа!», только на том диковинном языке, на котором говорят в этой далекой стране. Папа на нем будет папуш, а мама – мамуш.