Жан-Клод Грюмбер - Самый дорогой товар [Литрес]

«Папуш! Мамуш!»

И тогда они крепко сжали друг друга, обнявшись втроем, а потом засмеялись и даже запели песню, и пелось в этой песне об отце, о матери и о потерянном и вновь обретенном ребенке.

Однажды, когда жена дровосека и товарная единичка возвращались из леса, набрав хвороста, они встретили доморощенного самогонщика, временного коллегу и даже товарища бедного дровосека. Тот, увидев малютку, вежливо осведомился: «Откуда взялся этот ребенок?» Жена дровосека ответила, что это ее дочка. Самогонщик долго смотрел на товарную единичку, как будто обмерял и оценивал взглядом. Потом он уставился на жену дровосека, после чего приподнял свою кротовую шапку и пожелал на прощание веселым голосом: «Всего вам доброго!»

В то утро, незадолго до рассвета, товарищ дровосека в кротовой шапке и с ним два полицая, вооруженные винтовками времен прошлой мировой войны, а может быть, даже эпохи изобретения пороха в Китае, пришли втроем забрать по назначению товарную единичку. Бедный дровосек встретил их в дверях. Сначала он все отрицал. Он сказал, что это его дочь. Один полицай спросил, почему он не зарегистрировал ее рождение в мэрии. Он ответил, что терпеть не может заполнять бумаги, вот она и выросла так, без бумаг. Наконец он сказал правду под угрозой смертной казни – закон есть закон, – во всем признался, но попросил об особой милости: передать ребенка с рук на руки своему товарищу по работе, чтобы сделать это тихонько и не пугать винтовками ни девочку, ни, главное, супругу. Он пропустил своего товарища вперед и предупредил жену громким голосом:

– Это мои товарищи со стройки! Собери малышку! Да налей-ка ребятам выпить!

Жена дровосека вышла с девочкой на руках, и та тотчас потянулась ручонками к дровосеку. Тот, недолго думая, схватил топор, ударил товарища-самогонщика по голове и крикнул жене:

– Беги! Спасай малышку!

С этими словами он нанес еще один удар топором по кротовой шапке, украшавшей черепушку товарища по работе.

После этого он вышел из избушки с высоко поднятой головой и обрушил топор на одного из полицаев. Тот рухнул, как гнилое дерево. Второй полицай попятился, споткнулся, выстрелил в воздух и наконец прицелился в дровосека, который шел на него с поднятым топором. Тут выбежала из избушки жена дровосека, и дровосек кричал ей, оседая на землю:

– Беги, моя красавица! Беги! Спасайтесь! Спасайтесь! Пусть покарает Бог всех окаянных без души и веры! Пусть живет наша… – И он договорил шепотом: – Товарная единичка!

Беги, беги, беги, жена бедного дровосека! Беги, прижимая к сердцу свой хрупкий товар! Беги и не оглядывайся! Нет, нет, не пытайся увидеть ни бедного дровосека, лежащего в луже собственной крови, ни трех жалких червей, разрубленных его топором, как гнилые поленья. Нет, нет, не ищи глазами бывшую твою избушку из бревен, сложенных руками твоего бедного дровосека. Забудь этот домишко, где вы делили втроем такое недолгое счастье. Беги, беги, беги что есть сил!

Бежать? В какую сторону? Куда бежать? Где спрятаться?

Беги не раздумывая! Быстрей, быстрей, быстрей! Куда глаза глядят. Нет, нет, нет, не плачь, не надо, сейчас не время плакать.

В груди бедной жены дровосека, там, где лежит убаюканная на бегу ее любимая товарная единичка, там, в этой судорожно вздымающейся груди стучит, стучит и стучит сердце, и вдруг оно мучительно сжимается. От боли у нее подкосились ноги, перехватило дыхание. Она знает, она чувствует, что охотники за бессердечными уже гонятся по пятам, чтобы отнять у нее ее дорогую товарную единичку.

Ей хочется остановиться, лечь на землю, вжаться, исчезнуть под папоротниками, растечься в высоких травах, все крепче прижимая к груди любимую малютку. Но на ногах у нее лисьи ботики, лисята, они не дремлют. Они бегут, бегут, бегут, они-то привыкли преследовать добычу и убегать от преследователей. Бегут, летят, отрываясь от земли, бегут без страха и упрека. Куда? Куда они бегут? Не бойтесь, им лучше знать, они сами знают дорогу, дорогу к спасению.

И вот вдруг бедная жена дровосека и ее драгоценная товарная единичка оказались на опушке той самой чащобы, такой густой, что никто не осмеливался туда войти. Лисята же ничуть не замедлили бег, они бросились в чащу, прыгая с корня на корень, раздвигая низкие ветки, спотыкаясь о поваленные деревья.

И тут голос, да, голос, знакомый голос, которого она и боялась, и ждала, прогремел из чащи:

– Кто идет?

– Жена дровосека! – крикнула она, а лисята между тем всё бежали.

– Что надо жене дровосека?

– Убежища! Убежища для меня и моей… моего подарка богов.

Помолчав, голос зазвучал вновь:

– Я слышал выстрелы, это в тебя стреляли?

– Они хотели… они хотели… они хотели ее у меня…

– Иди же! Иди, не бойся!

– Они хотели…

Жена дровосека выбилась из сил. Голос изменил ей, ноги подкосились. Даже лисята не могли больше бежать, побежденные корнями, колючками и усталостью.

Бедной жене дровосека хотелось все рассказать человеку с ружьем и с козочкой, человеку с разбитой головой, все рассказать про страхи, про бессердечных и про топор. Она с трудом продолжала:

– Они хотели… они хотели… и тогда бедный дровосек взял топор и их… их…

Из чащи появился лесной человек.

– Ни слова больше, я хорошо знаю, как черны бывают сердца людей, твой дровосек и его топор хорошо поработали. И если твои мучители получили по заслугам, я тоже сумею хорошо поработать.

Он переложил ружье с одного плеча на другое и протянул ей руки:

– Дай мне твою товарную единичку и иди за мной.

Жена дровосека протянула ему малютку, и человек с ружьем и с козочкой, человек с разбитой головой принял ее с достоинством, как подобает принимать святые дары.

Молча шли они все трое по лесу. Чаща начала редеть, и вскоре показался садик, которого жена дровосека никогда не видела. Причитающееся ей молоко она каждое утро получала на опушке чащи, там, где оставляла свой хворост.

Стоял конец весны, начало лета, плоды на деревьях как будто тянулись к малютке. Цветы тоже так и просили их сорвать, словно хотели утешить жену дровосека и ее дочурку. Боги хорошо все устроили по эту сторону леса, подумала она, да, боги умеют все хорошо устроить, когда захотят.

Лесной человек с малюткой на руках между тем приближался к избушке, такой же бревенчатой избушке, прилепившейся к склону утеса. Но в избушку он не вошел, а направился прямо к скалам и нырнул в небольшую пещеру, где белая козочка, совсем маленькая, но с тяжелым от молока выменем, радостно заблеяла при виде хозяина.

Человек с ружьем и разбитой головой наклонился и поставил малютку перед козочкой. Они оказались одного роста. И лесной человек познакомил их, сказав: «Дочь богов, вот твоя мать-кормилица, твоя третья мама».