Людмила Уварова - Теперь или никогда!

— Как думаете, — спросила женщина, моргая темными глазами в красных, словно от бессонницы, прожилках, — дадут мне за все это пуд картошки?

— Все может быть.

Петр Петрович вглядывался в ее измученное, с обтянутой кожей лицо, оно казалось ему отдаленно знакомым, словно видел когда-то кого-то похожего на нее, да никак не мог вспомнить.

Ни один человек не подходил и не приценивался к ее сервизу.

Женщина искоса, по-птичьему глянула на него.

— Что это вы так смотрите на меня?

— Да нет, ничего, — смутился Петр Петрович.

— Третий день подряд хожу сюда, и хоть бы кто подошел, — пожаловалась она.

— Да, здесь все сплошь продавцы и ни одного покупателя, — невесело пошутил Петр Петрович.

Женщина наклонилась, подняла с земли чайник.

— Подумайте только, такую красоту, такую прелесть и так вот запросто отдать за какую-то вульгарную картошку!

Грустно сощурив цыганские свои глаза, она любовалась чайником, золоченым, разрисованным овальными медальонами, в каждом медальоне букет цветов — гвоздики, роза, незабудки.

— Вот оно что, — вдруг вымолвил Петр Петрович.

Он узнал ее. Это была актриса городского театра, обычно игравшая героинь, — Алла Степановна Михальская.

Еще совсем недавно она была жизнерадостной, с блестящими глазами, с яркозубой улыбкой. Однажды после премьеры вся труппа пришла к нему в фотографию сниматься. Алла Степановна сидела в середине — глаза сияют, белое платье оттеняет темные, гладко затянутые в узел волосы.

— Вы меня узнали? — тихо спросила она.

— Узнал.

Она провела рукой по волосам.

— Я очень изменилась, не правда ли?

— Нет, почему же, — вежливо сказал Петр Петрович.

— А я вас тоже не сразу узнала. Вы очень хорошо умели снимать — подчеркнуть достоинства, затенить то, что вовсе не нужно…

Слабая улыбка, бледное подобие прежней, сияющей, белозубой, осветила ее лицо.

Он не успел ответить. Высокий старик, по виду крестьянин, подошел к нему, не говоря ни слова, стал щупать пиджак. Потом взял пиджак, поднял над собой, пристально разглядывая воротник, рукава, лацканы.

— Сколько хочешь? — спросил старик.

— Сколько? — повторил Петр Петрович. — Не знаю.

Он и вправду не знал, не успел обдумать, сколько просить за костюм.

— А не знаешь, так и стой до утра, — бросил старик и пошел дальше, тяжело шагая разношенными сапогами.

Алла Степановна высоко подняла брови.

— Ну, друг мой, это уж никак не годится. Разве так можно? Сущий вы ребенок, честное слово!

— Не знаю, сколько просить, — виновато произнес Петр Петрович. — Как думаете, сколько?

— Что я могу думать? Это же ваша вещь!

Толстая, крепкая старуха, одетая в стеганый ватник, приблизилась к ним.

— Почем посуда?

Алла Степановна улыбнулась:

— Это редчайший сервиз, императорского завода, вы только посмотрите, какая работа!

Она приподняла одну чашку. Тонкий фарфор, казалось, светился.

— Сколько хочешь? Говори, — оборвала ее старуха.

Алла Степановна быстро заговорила:

— Поверьте, если бы не обстоятельства, понятные вам, я бы никогда с ним не рассталась. До войны мне давали за него пять тысяч, но я, право же, слышать даже не хотела!

Старуха презрительно скривила губы.

— До войны! До войны и ты чего-то там стоила, а теперь стоишь вон здесь кошкой драной и чашечки свои предлагаешь.

Черные глаза Аллы Степановны вспыхнули. Однако она сдержала себя.

— Я бы хотела пуд картошки. Это вас устроит?

Старуха ошеломленно уставилась на нее:

— Пуд?! Сдурела?

— А сколько же? — растерянно спросила Алла Степановна.

— Получай восемь фунтов и спасибо скажи. Это я уж так, по своей доброте…

«Не отдавай! — мысленно просил Петр Петрович. — Не надо! Не уступай этой толстой и злой бабе, не смей уступать!»

— Нет, — сказала Алла Степановна низким, грудным голосом, так когда-то она говорила на сцене. — Нет, идите дальше, ничего не выйдет.

Старуха засмеялась:

— И не надо, и со всем нашим удовольствием, подумаешь, невидаль какая…

Алла Степановна повернулась к Петру Петровичу. Губы ее дрожали.

— Как думаете, кто это? За что она меня ненавидит?

— Может быть, жена или мать какого-нибудь полицая или просто спекулянтка, сообразившая, что к чему…

— Да, возможно.

Давешний старик снова подошел к Петру Петровичу:

— Ну как, надумал?

— Надумал, — быстро ответил Петр Петрович. — Мешок картошки!

Старик внимательно посмотрел на него из-под кустистых бровей и, видимо, понял, что Петр Петрович ни за что не уступит.

— Ладно. Идем вон туда, у меня там картошка.

Он прошел к краю площади. Возле четырех мешков с картошкой стояла стриженая низкорослая девчонка.

Старик взял костюм, аккуратно сложил его, сунул девчонке:

— Спрячь… — Обернулся к Петру Петровичу: — Бери мешок. Дотащишь?

— Дотащу.

Петр Петрович взвалил мешок на спину. Глянул бы на него сейчас сын, должно быть, рассердился бы.

Прошлой осенью у Петра Петровича была операция аппендицита, и ему нельзя было носить тяжести.

Он подошел к Алле Степановне. Она с нескрываемой завистью взглянула на него:

— Вам повезло…

— Вроде…

При свете солнца она казалась такой усталой, постаревшей, измученной, и такими же старыми, жалкими казались ее чашки императорского завода. Немногие покупатели проходили мимо, бегло глянув на сервиз, но никто, ни один человек не подходил, не приценивался.

Петр Петрович опустил мешок на землю, развязал крепко завязанный узел. Молча вывалил рядом с сервизом императорского завода почти треть мешка картошки.

— Возьмите, это не так уж много, но все-таки…

Алла Степановна молча смотрела на картофелины. Потом подняла на Петра Петровича наполнившиеся слезами глаза.

— Спасибо, — тихо сказала она. — Только это в долг. Если продам сервиз, я занесу вам, я же помню, где ваша фотография.

Алла Степановна нагнулась, торопливо собирая картофелины в свою клеенчатую сумку.

Однажды вечером кто-то сильно постучал в дверь. Тут же залаял Джой, который спал в коридоре. В ответ послышались голоса.

«За мной», — подумал Петр Петрович.

Он поймал себя на том, что нисколько не боится. Никого и ничего. Когда-нибудь, может быть, даже скоро, даже вот сейчас, сию минуту, все равно придется умереть, он уже немало лет прожил на свете, и теперь, когда враг пришел в его родной город, он все чаще, все настойчивей думал о смерти.