Лариса Федорова - Не лги себе

Обняв черный ствол липы, Катя мечтательно смотрит на Зимник. О времени она не беспокоится. Время успенцы узнают по гудку. В пять часов могучий бас гудка ударяет в барабанные перепонки. Ведь это почти рядом, ну каких-то тридцать метров. Ничего, Катя потерпит. Ведь именно в этот миг и выходит из голубого дома Антон Петрович! Сначала зоркая Катя видела, как шевелилось на воротах кольцо, взятое рукой еще не видимого Антона Петровича. А вот и он — чуточку сутуловатый, без пиджака, в белой вышитой косоворотке. Идет неторопливо, задумавшись, с непокрытой головой, и медно-бронзовые волосы его, аккуратно зачесанные назад, вздрагивают в такт шагам. Косоворотку он носит навыпуск, под тонкий ремешок, как не носит в Успенске ни один парень. Вот он все ближе и ближе. Пора выходить из-за лип и Кате. Они должны встретиться на плотине, где пешеходы, стиснутые перилами, проходят вблизи друг друга. В шлюзовых отсеках журчит вода. В ушах у Кати тоже что-то шумит.

— Здравствуйте, Антон Петрович!

— Здравствуйте, — отвечает директор.

И — проходит. И Катя проходит тоже. Куда? Не знает. Прямо по улице, в гору, где кончается Успенск и где вечерами особенно горько и печально пахнет полынью.

Все? Нет, есть еще один путь увидеть Антона Петровича — уже совсем иного, чем на плотине. Надо только пробраться к голубому дому. И конечно, не днем, когда в липовом саду играет директорский сынишка. Пробраться надо вечером, перед сном. Катя знает лазейку. Школьный сад граничит с директорским. Так вот, если войти в школьный сад, то в самом уголке, где малина переплелась со смородиной, выломаны в заборе две дощечки. В ятесовском доме Катя никогда не бывала. Слышала только, что в нем высоченные потолки, а стены оклеены белыми обоями с золотыми разводами. Ни одному директору не пришло в голову сменить эти буржуйские обои. Видно, хватало хлопот на фабрике.

Однажды Катя решилась. Теплой июльской ночью, когда свирепствуют успенские комары, пробралась она под окна директорской квартиры. В правом крыле особняка живет главный бухгалтер — фабрики Геннадий Иванович, Валькин начальник, в левом — Антон Петрович. У Геннадия Ивановича спать ложатся в один час с курами. У Яников, по рассказам няньки Пелагеи, «лампа с зарею встречается». Сидеть под кустами до зари Катя вовсе не собиралась. Ей хоть бы несколько минут побыть душой возле Антона Петровича. Окна в сад были открыты. Легкие тюлевые занавески хорошо просвечивали. Ничего особенного, если не считать поседевших от времени обоев, в комнате не было. Кушетка, письменный стол, придвинутый к подоконнику, на столе зеленая лампа. Стопка книг, бумаги, массивный чернильный прибор с бронзовым ястребом. Ятесовский. Катя до половины вылезла из кустов, чтобы посмотреть на Зосин портрет, но, видимо, он висел в простенке, чтобы сидящий за столом Антон Петрович мог любоваться Зосей в любую минуту. Он и сейчас сидел за столом, крепко сжав виски ладонями. Глаза его были закрыты. Устал за день, подумала Катя, и как ей захотелось очутиться там в кабинете, чтобы только провести ладонью по его искрящимся волосам. Делала ли так Зося? Катя непременно гладила бы эти удивительные волосы. Ну хоть бы стакан чаю подала ему эта толстая ленивая Пелагея! Будто не знает, что человек допоздна сидеть будет!

Затаив дыхание, Катя шагнула из куста на тропинку, посыпанную песком, и тут под каблуком ее что-то треснуло. «Кто там?» — резко, будто со сна, спросил Антон Петрович. Катя совсем перестала дышать: если он выглянет в окно и увидит ее, она умрет на месте. Господи, только бы не выглянул!

Комары жрали ее нещадно. Катя терпела. Так и стояла на тропке; вся подавшись к окну, с полуоткрытым ртом, как будто ей недоставало в саду воздуха. Потом сняла туфли и, босая, медленно раздвигая ветки смородины, стала пробираться к тому углу, где выломаны две дощечки.

Утром она опять стояла у своей машины, из которой наплывала на сукно, а потом на вал тепловатая и чуточку влажная бумага. Катя не выспалась, и глаза ее были красными. Ей было стыдно. То, что она сделала вчера, называлось в Успенске беспощадным словом «бегать». Бегать за кем-то. Надоедать. Выпрашивать любовь. Утешало только одно, что никто не знает ее унижений. Катя опасливо покосилась на упаковочную, где за длинными столами девчата отсчитывали бумагу. Не дай бог, узнают они о ее безответной любви! «Вот, скажут, Сережка да Евгенька несчастными из-за тебя ходят, а ты не по себе суй заломила». А что ей Сережка? Ну, красивый, чернявый, елисеевская порода вся красивая. Дело-то разве в этом. Или Евгенька Никитин. Самый сильный парень в Успенске. Станет перед конем — конь его грудью, а Евгенька коня плечом. И конь в сторону поворачивает. Но опять же, не нужна Кате Евгенькина сила. Ей нужен Антон Петрович с его сутоловатостью, длинными ногами и чуть прищуренными серыми спокойными глазами.

В обед, когда Катя, присев на рулон бумаги, уплетала картофельные лепешки, заскочила в самочерпку Валька Черемных, с новостью.

— Слушай, Катерина, кавалеры в Успенку едут.

— Какие еще кавалеры?

— Всякие. Известно, комиссия. Если два неженатых попадется, и то хорошо. Ну-ка, дай мне лепешку.

— А что за комиссия?

— Да по торфу, — небрежно сообщила Валька. — Антон Петрович затребовал. Раскопал в архиве какие-то документы, будто торфу у нас на болотах на сто лет вперед. Вот и потребовал: пришлите мне комиссию.

— Да какую комиссию? Сроду толком ничего не расскажешь.

— Ведь говорю же я — по торфу. Чтоб проверили, на сто лет его или меньше. Какой зольности.

— А на кой он сдался?

— Ну и дура ты, Катька. Торф дешевле леса. И даже ближе к фабрике. Все объяснять тебе надо. Ведь семь классов окончила.

Через минуту она опять уже говорила о кавалерах, стараясь заинтересовать подружку перспективой когда-нибудь поехать в Ленинград, если знакомство окажется прочным.

— Умный парень на городской ни за что не женится. Городские девчонки верченые, с ветерком. А сибирячек все любят. В прошлый раз из Свердловска комиссия приезжала, помнишь, какой паренек был? Два вечера с ним провела — на всю жизнь помнить буду. Культурный такой, обходительный, все «Валечка, вы». Так и уехал — все «вы» говорил. Писать обещался, да, видно, адрес потерял… Ты что молчишь?

— А что говорить-то?

Валька передернула полными плечами, аккуратно отерла розовые губы негнущимся накрахмаленным платочком, стряхнула с колен картофельные крошки.

— И чего я с тобой дружу, сама не понимаю. Будто языка у тебя нету. Ой, горюшко ты мое. Ну, пошла я. Да, чуть не забыла. Если тебе сукна на кофту надо — пиши заявление. Антон Петрович добрый, никому не отказывает!

Катя так и встрепенулась. Вон он желанный случай!

— Он сейчас в конторе?