Лариса Федорова - Не лги себе

— Придется записать. Ну, а сколько шпал вывезли?

— Нисколько, — признается Валька. — Первая ездка. Говорю же, конь брыкастый, не сладишь с ним.

А навстречу по свежерыхленой дороге груженые сани, потом еще одна подвода, третья. Налегая грудью на хомут, тянут лошади нелегкую поклажу, покрикивают на них мужики, шагающие рядом, и кажется, что голос на морозе не гнется тоже, как вот эти холодные вожжи. Чтобы уступить дорогу встречному, надо выехать из колеи на снежную целину, но Валька медлит, зубоскалка этакая, и тогда Антон Петрович сам берет под уздцы смирную лошадь.

— С вами, я вижу, каши не сваришь. А кататься вот первыми собрались, — отечески журит он подружек.

Этот белый зимний день в лесу, мухортая лошаденка, Валька с запрокинутым смеющимся лицом и уходящая вдаль просека, по которой они ехали на длинных санях, запомнились Кате навсегда. А ведь ничего особенного в этот день не произошло. Почему же он запомнился? — спрашивала она себя через много лет и не находила ответа.

Весной прибыли в Успенск строители ТЭЦ, а с ними вместе и торфяники, чтобы сразу начать заготовку торфа. Напоследок бабы еще разок сбегали на Каменку за клюквой. Ягода из-под снега самая вкусная, самая налитая и мягкая. Катя тоже пошла на Каменку и встретила там Пелагею.

— Кто же это у вас клюкву любит? — спросила Катя, довольная, что может поговорить с Пелагеей, которая живет под одной крышей с Антоном Петровичем и не ценит своего счастья.

— Вся интеллигенция клюкву любит, — рассудительно отвечала Пелагея. — Витамину в ней больше, чем в другой ягоде.

Пелагея грузно склонилась над бурой кочкой, всю ее обшарила ладонью и, нащупав ягоду, положила в корзинку.

— С глазами у меня что-то делается. Сливаются предметы. А ягоды и совсем не вижу. Вот отправлю своих — съезжу в город.

— Кого отправите?

— Антона Петровича с мальчонкой.

— Уезжают? — ахнула Катя. — Куда?

— Куда партия прикажет, туда и поедет. Он человек особенный, где какая проруха, тут он и есть.

— Но ведь говорил же он, куда едет! — настаивала Катя. — Значит, на другую фабрику, да?

— Да нет, на море, слышь, назначают. Как раз по его специальности. Корабли утонувшие поднимать.

Помолчав, Пелагея продолжала:

— С собой меня зовут, а я не еду, боюсь чужих краев. Лучше, говорю, женитесь Антон Петрович, не век бобылем жить. Постарше бы какую взял, а то за красавицей погонится — опять, вроде Зосеньки своей, хилую возьмет… Певица была, до сих пор афиши ее хранит. Бог дал, бог и взял, чего о ней убиваться, баб-то нынче вон сколько! Ты чего ягоду не подберешь, не надо, что ли? Ну, так я подберу. Ох, и ягода нынче крупная!

Он уедет! Он уедет! — больше Катя не могла думать ни о чем. Он уедет!

Неверным шагом, спотыкаясь, пошла она прочь из ряма.

Ночь была бессонной и жуткой. Майский дождь глухо стучал по деревянной крыше, и уже возле самой земли с ревом вырывался из водостока.

Он уедет! Он уедет! Как ты будешь, жить, Катя, если он уедет?!

Утром мать сказала:

— Огород нам новый дали, на пашне. Посмотреть бы надо. Картошку давно садить пора, люди уж все управились. После дождика хорошо будет.

— Сходи да посмотри, — вяло сказала Катя, собираясь на работу. — Подумаешь событие — огород! И без него прожить можно.

Удивленная мать не знала, что сказать на слова дочери. Как это так — не нужно огорода. А жить чем? Пенсия за отца пустяковая, да и Катин заработок не велик. Что же с ней такое приключилось?

На фабрике уже все знали, что Антон Петрович получил новое назначение, и очень огорчались, гадая, кого теперь пришлют взамен. Говорили даже, что могут поставить директором председателя завкома Воинова, поскольку он на фабрике уже давно, знает рабочих, да и неплохо подвешен язык. Как будто для директора самое главное — уметь болтать. Эти разговоры Катю злили. К Воинову у нее была прямо-таки антипатия. Это он вызвал однажды ее в завком и сказал, что лучше ей не дружить с Валентиной Черемных.

— Почему? — удивилась Катя.

— Потому что отец ее был торговцем.

— Торговал керосином во время нэпа, — уточнила Катя.

— Все равно чуждый класс.

— Да он же на фабрике потом работал!

— Политическую незрелость проявляешь, Уржумова.

— Отстаньте вы от меня! — вспыхнула Катя. — Сама я знаю, с кем дружить, с кем ссориться. Чего вы к ней придираетесь?

— Зубоскалка она. Только и слышишь «хи-хи» да «ха-ха». Стишки в альбом переписывает, сам видел… Одним словом, мой тебе совет: найди себе подружку из цеха. Это я тебе, как отец, советую.

Сравнил! Да Катин отец зря ни одного человека не обидел… А ведь тоже, как и Воинов, революцию делал, хотя и не на фронтах, а в родном Успенске Советскую власть устанавливал.

Об этом разговоре Валька так и не узнала. Зачем обижать девчонку, отец ее тоже в могиле, да и нэпман из него был весьма сомнительный, поскольку торговал он всего три месяца.

Наконец настал день, когда Антон Петрович пошел по цехам прощаться. Катя стояла у машины ни жива ни мертва. Равнодушно вращался огромный вал, наматывая бумагу. Мерное гудение работающих механизмов наполняло самочерпку. Майский день врывался в пыльные окна, которые забыли помыть к празднику. Теперь уж ни к чему, подумала Катя, все равно летом пылятся, к октябрьским вымоем…

— Что-то у тебя нынче обрывов много, — сказала Кате уборщица, забирая в охапку испорченную бумагу.

Тут жизнь обрывается, а она про бумагу! Нет, не жизнь, конечно, а любовь, но это все равно.

Антон Петрович был уже в упаковочной. В раскрытую дверь было видно, как окружили его женщины, побросав работу. Он прощался с каждой за руку, продвигаясь вперед, но они шли следом, и некоторые из них вошли в самочерпку, продолжая разговор.

— Сапега у нас три года прожил, а вы всего один.

— Разве нам хорошего оставят! На хороших-то и Москва зарится.

— Да нет, не в Москву я, — с улыбкой отвечал Антон Петрович. — В Крым еду.

— Там небось жарко!

— Как в Крыму, — пошутил Антон Петрович.

— Чтобы счастье вам было! Много-много счастья!

— Спасибо. И вам тоже.

— Так всю жизнь и колесите по свету?

— Наш свет не так плох.

— Нет, надоест, пожалуй. Человек — он что дерево, корни пускать любит.

Сейчас пройдет мимо. И уже навсегда. Хоть бы машина остановилась, молила Катя. Но бумага с мягким шуршанием неслась по сукну прямо на нее.

— Поди-ка, милок, попрощайся! — заметив ее страдания, сказала уборщица. — Я посмотрю, ступай. Хороший человек, отчего не попрощаться.

Она едва сдержала себя, чтобы не побежать. Ведь он уже был в конце упаковочной, и работницы панкамеры заметно приотстали от него.

— А со мной-то забыли! — крикнула Катя. — До свидания, Антон Петрович!

На жалобный ее крик он обернулся. И увидел бледное ее лицо, светло-карие глаза, всем своим выражением зовущие его остановиться.