Лариса Федорова - Не лги себе

— Да неужто вам интересно? — простодушно удивлялась Лида и тут же рассказывала о директоре Федоре Лукиче, которого за горячность, за малый рост да еще за галифе прозвали рабочие «самоварчиком». Про то, как не любит он совещаний, а кричит на каждого провинившегося по одиночке, за что ему частенько влетает от райкома. А рабочие его все равно любят и в обиду не дают.

Сегодня она тоже рассказывала о Федоре Лукиче и даже выразила желание повстречать такого человека или похожего на него в новой книге Михаила Никитича. Что ему стоит?

О сложности писательского труда она и понятия не имеет. Может, читателю так и должно. Ведь зритель в театре также не ведает, какие сложности происходят за кулисами, чтоб показать на сцене то, что задумано автором.

— Степью пойдем или берегом? — спросил Михаил Никитич, потому что они с Лидой стояли все еще подле своего камня.

— Степью, — решила девушка и тут же объяснила свое решение. — Я люблю, когда полынью пахнет.

Степью — это значит двадцать минут замирания сердца от одной мысли, что Михаил Никитич вздумает поцеловать ее. Ведь когда парень ходит вечерами с девушкой, он всегда целует ее, правда? Так рассказывала Лиде ее подружка Вера. «Мы с Борькой вчера возле клуба ходили, целовались». С ума сойти можно! Когда целуются в заграничных фильмах, Лида всегда отворачивается.

— Ну вот мы и пришли. До завтра, Лидочка!

Ночью Лида спала плохо. На балконе хлопала дверь, сухо шелестели деревья и однотонно ревело внизу море. А луне хоть бы что — влезла в окно и уставилась на Лиду.

— Ты что не спишь? — спросила вдруг соседка.

Ее звали Клавдией. Московская крановщица. Рослая, большерукая и отчаянная модница. Если юбка — так вот с такими подсолнухами. «А что же мне, такой лошади, в крапинку ходить?» — самокритично говорила Клавдия и встряхивала жестковатой черной гривкой.

— А ты что не спишь? — в свою очередь спросила Лида.

— О муже, Сережке, думаю. Чего это он так легко на курорт меня отпустил? Небось завел кого-нибудь.

— Ну, что ты. Сама говорила — любовь у вас.

— Верно. Я и забыла.

Клавдия громко расхохоталась.

— Тише. Разбудишь Людмилу Викентьевну.

— Эту балалайку?!

Лида похолодела от ужаса.

— Конечно, балалайка. «Ах, как у меня расшатаны нервы!» А сама спит, как сурок.

— Скажи, Клава, тебе нравится наш писатель?

— Ничего, вроде скромный. Я блондинов уважаю.

— Да не о внешности я…

— Тогда Викентьевну спроси. Она с ним в одном доме проживает.

Спросить о жене или не спросить?

— Хорошая у него жена?

— Заело, значит?

— Но ведь могу я поинтересоваться…

— Актриса она. Благородных старух играет.

— Перестань. Я серьезно спрашиваю.

— И я серьезно. Викентьевна — ее поклонница. Правда, лично они не знакомы, но кто же в доме не знает, какие в нем живут актрисы или писатели? А вообще, знаешь что, девочка? Разводиться он не собирается.

Грубая эта Клавдия. Намахала топором во все стороны, теперь и Михаил Никитич кажется какой-то щербатый. Про жену и говорить нечего — прямо убила ее Клавдия этими благородными старухами. Вот ведь язык какой безжалостный!

Прошло еще два дня. Уехала Клавдия. Теперь Лида осталась в комнате вдвоем с Викентьевной. Новых им не подселяли, так как ждали большого заезда.

Сказать по правде, Лиду уже потягивало домой, на Унжу. Хорошо бы попасть туда до дождей. Очень ненадежна эта береговая, хваленная мамой дорога! Интересно, как там Вера? Вышла она замуж за своего Борьку? Вера такая — ждать не будет. «Счастье расторопных любит» — вот ее теория.

Еще Лида вспомнила (уже напоследок, когда передумала почти о каждом, кого знала) о трактористе Нурулле. Очень смешной парень. Они с директором, как два петуха-забияки. Черный петух да рыжий. Скачут, скачут друг перед другом. «Не буду я перегружать машину! — кричит Нурулла. — Хотите, чтобы гусеницы слетели?!» А у Федора Лукича свои соображения. Ему вывозку подай, план! Выполнишь план — всему леспромхозу премия будет.

Ну как не рассказать о татарине Нурулле Михаилу Никитичу?!

— А слышали бы вы, как он свои татарские песенки поет. Играет на гармошке и поет. Песенки эти какие-то кругленькие. Так и наматываются на гармошку, как цепь из колодца.

Она была польщена, что это ее сравнение тут же попало в записную книжку писателя.

Посмотрела на него — загорелого, широкогрудого, на тихие серые глаза его, которые навсегда запали в ее душу, и вдруг сказала:

— Разлука нам с вами, Михаил Никитич. Уезжаю я завтра.

Он искренне огорчился. Вроде бы и не ожидал, что может такое случиться.

— Неужели завтра, Лидочка? Вы ничего не говорили.

— А что говорить? Тут уж ничего не сделаешь.

— И то правда. Ах вы, стрекоза моя милая!

Он обнял ее, привлек к себе и как-то бережно, обидно для Лиды, поцеловал. Обидно потому, что следующего поцелуя не последовало.

— Обещайте мне, Лидочка, что вы никуда не уедете из своего поселка.

— Зачем? — шепотом спросила Лида.

— Я приеду. Город Макарьев, правда? Старинный купеческий город. Он был ярмарками своими знаменит. Там белые каменные дома, правда? И ресторан «Унжа». Если город стоит на реке, так непременно в нем имеется ресторан такого же названия. А чтобы добраться к вам от Макарьева — нужно долго-долго ехать высоким берегом. И река все время будет справа. Видите, я все запомнил. Хорошо, что мы встретились. Помолодел я лет этак на десять…

А я стала старше, с грустью подумала Лида, и тоже, наверное, на десять. Так почему же ему хорошо, а мне тягостно? Нет, нет, спохватилась она, все это неправда, я стала богаче. Он многому меня научил. На море научил смотреть, песни научил слушать… Только… только почему же все-таки мне хочется тех поцелуев, о которых рассказывала Вера?

Возвращались они опять в темноте, и на черной неубранной пашне таинственно желтели последние дыни. Лида была спокойна и уже не боялась, что спутник ее как-то проявит свое чувство. Одни учат любви, другие красоте. Вот и вся правда.

Михаил Никитич вспоминал Лиду долгие годы и всякий раз, когда ему не давалось задуманное, собирался ехать в лесной поселок. В тот самый, куда ведет заманчивая дорога — вдоль реки, справа.

1965

В конце марта Шурка в последний раз катался на лыжах. Снег уже рассыпался, как сахарный, и теплый ветерок свистел в ушах, когда Шурка, пригнувшись, летел с пригорка, норовя не попасть на обтаявший бугорок. Старой лыжне, казалось, нет конца, потому что в Антроповском колхозе земли хватало. Недаром именно здесь в конце войны совершил вынужденную посадку боевой самолет Ивана Брусницына.