Лариса Федорова - Не лги себе

И тут мысли его, обойдя грешную Марью, вернулись в те дни, когда она была девушкой. Любила она плясать на кругу в черных своих ботинках на высоком каблуке. И плясала не днем, а в сумерки, видно стыдясь не очень новой плюшевой жакетки. Высокая, она возвышалась среди других девчонок на целую голову. Посмотреть на пляски шаркуновских приходили ребята из других деревень. Они то и дело чиркали спичку за спичкой, чтобы осветить резвые каблуки плясуньи.

— Это кто на кругу, Маня, что ли?

— Она! А ну, Маня, поведи плечиком!

— Эх, милашечка!

Иван теснил чужих ребят широкими плечами, задувал неверные огоньки спичек: «Чего сюда повадились, или своих нету?»

После, когда поженились, все корил жену: «Это ты их в деревню наманивала», — и прибавлял грубое слово, обидное для честной девушки. Особенно придирался он к ней спьяну по праздникам, и теперь, зная его ревнивый характер, Марья уже не плясала и не пела, сколько бы о том ее ни просили. Она и праздникам уже не радовалась, потому что именно в праздники и лились ее слезы…

Единственно, в чем не был волен Иван, — это лишить Марью кудряшек. Так они и вились у нее, кучерявя виски, выбиваясь из тугой прически. Петька пошел в нее же, кучерявый.

На какое-то мгновение Иван прикрыл глаза и скрипнул зубами. Тугим узлом связан он с Марьей. Допустим, не послушает он майора и убьет жену. Сгоряча он мог. А Петька? Так всю жизнь и смотрел бы на него сын живыми Марьиными глазами!

Иван нашарил в кармане кисет с махоркой, остановившись на обочине, послюнил цигарку. Ноги у него замерзли, да и шинель, если все время на ветру, а ветер дул в спину, не очень-то грела. Обратный путь будет трудным. А тут еще повалил снег. Иван то и дело стряхивал его с воротника, но все равно спина была влажной. В желудке подсасывало. Ладно, в чайной чего-нибудь перекусит, небось не одним кипятком пробавляются районцы. Если б не повернул он обратно, то сидел бы теперь в теплой избе тетки Лизаветы — этой старой колченогой ведьмы — и пил бы топленое молоко с рыжими пенками. Картошки бы она сварила, груздочков достала из-под полу…

Голодное воображение Ивана настолько ударилось в фантазию, что заставило тетку Лизавету, как в лучшие мирные времена, выставить на стол веселую поллитровку. Даже и не верится, что было такое. И всего-навсего шесть рубликов за бутылку!

Между тем из темного леса, что стоял по обе стороны шоссе, медленно наползали сумерки. Еще часок-другой, и стемнеется. И тогда: здравствуй, любезная Марья!

Все-таки как же это произойдет? Бросится она к нему навстречу или стушуется? Другие взглядом казнить умеют. Артисту что, он разыграет, как хочешь. А Иван притворяться не мастак. Не в его это натуре. Вспомнил жену при последнем свидании в подмосковном лесу, куда водил ее под смешки товарищей. Она шла за ним вся красная от стыда, не поднимая глаз, и прерывисто дышала, расстегнув пальтушку у горла. Лес был сырой, намокший от затяжных дождей.

— Господи, ты хоть подальше куда уведи, — просила Марья, отбиваясь от жадных рук мужа. — Ведь сыро же тут, Иван…

Обратно в лагерь она с ним не вернулась, а тут же попрощалась под красной осинкой и сама была вся красная, знобкая, потупленная.

— Я сразу на станцию пойду, Ваня. Ну их, твоих дружков, насмешники какие…

Нет, не была Марья бесстыжей. Это жизнь с нею что-то сделала. А Иван перед Марьей был грешен уже и тогда. Два года терпел, на третий сдался. Это было вскоре после того, как они вышли из окружения и ночевали в полусожженной деревеньке. Муж у хозяйки пропал без вести еще в начале войны.

Звали ее Анной.

Наутро она сунула ему в мешок теплые мужнины портянки, ржаных пирогов с луком да на тетрадочном листке свой адрес… Ни разу не написал ей Иван. Зачем? Встретилась она ему на пути, как встречаются идущему реки, вот и все. Чистая прохладная река в жаркий день. Река по имени Анна…

Когда Иван дошагал до чайной, ноги его окончательно застыли, и первое, что он сделал, войдя в помещение, — это сел к топившейся печке, чтобы разуться. Грудастая буфетчица, сидевшая за никелированным ведерным самоваром, поспешно налила ему кружку кипятку с сахариновой таблеткой.

Этот сахариновый кипяток да триста граммов неразгрызаемых коммерческих пряников, половину из которых он рассовал по карманам для ребятишек, грели его до самой Шаркуновки.

Огородами, по каменно-твердым грядам, чуть припорошенным снегом, пробрался он к заднему двору тетки Лизаветы. Лохматая черненькая шавка, которой прежде здесь не было, пыталась ухватить Ивана за сапог, но ее отвага кончилась жалобным визгом, а на визг вышла и сама хозяйка.

Потом было все так, как и представлял Иван. Кроме, разумеется, водки. И даже высмотрел он в окно Петьку, который возвращался домой с салазками. А Петька даже и не поглядел в его сторону.

Тетка Лизавета, еще сильнее приседавшая на правую ногу, трещала ему не переставая, но он слушал ее плохо, а все глядел и глядел на родные окна… Вот в кухне засветилась лампа. Это Петька хозяйничал. Худенькая острая мордашка его была серьезна. И на спичку он сначала поплевал, а уж потом бросил. Видно, так наказывала мать. Потом, опять же осторожно, как старичок, водрузив на лампу стекло, он взял на руки сестренку. Вот тут Иван, чувствуя, как наливаются слезами его зоркие глаза, и рассмотрел дочку! И верно — белокуренькая! Она потянулась к лампе, и Петяша отошел с ней подальше. Он что-то говорил ей, показывая рукою на огонь, но девочка только смеялась, закидывая назад голову, как делала это в часы веселья Марья…

— Чем она ребятишек кормит?

Тетка Лизавета вздохнула.

— Корову продала. Говорит, не по силам держать. У меня молоко берут.

— С какой стати продала? Другие держат.

— Да кто покосничать-то будет? У других баб хоть старик в доме есть. А у Марьи один Петяшка из мужиков.

— Так, — сказал Иван, уловив какое-то раскаяние в голосе тетки Лизаветы. — Чего же ты мне в письме набаламутила? Где этот солдат?

— Я тебе потому прописала, — уже в который раз принялась объяснять тетка Лизавета, — что мне детей жалко. Ну, как бросит она их да следом за Пашкой уедет. Сказывают, орловский он. Освободят ихнюю местность, и очень даже просто, что сманит он за собой чужую жену.

— Он же солдат, — удивился Иван наивности тетки Лизаветы.

— Да я не про него. Я про Марью. Прямо как сбесилась бабенка. Так хвост на отлете и держит. Уедет к нему на родину и будет его там с войны дожидаться.

Иван хотел сказать тетке Лизавете, что она дура, если говорит фронтовику такие зудящие, беспокоящие слова, но сдержался.

— Где она с ним познакомилась? — спросил он через минуту.

— Нюшка! Это все Нюшка! Нюшка Ползунова ее сомустила. Как у нее мужа убили, так словно ошалела бабочка. Сначала руки на себя наложить хотела, а потом говорит: «Да пропади все оно пропадом». И ударилась она в веселую жизнь! Днем до кровавых мозолей работает, а вечером полон дом народу к себе зовет. И девок, и солдаток, и вдов. Где бабы — там и парни, там и солдаты. Сидят на скамейках — семечки лузгают, песни поют. Ну и Марью туда позвали. Она ведь голосистая. Раза два сходила — понравилось. Кофточка у нее пунцовая есть, поди, помнишь? Так вот, в нее, в пунцовую, наряжаться стала. Как увидел ее Пашка в этой пунцовой кофте, так сразу и присох!