Лариса Федорова - Не лги себе

— Ничего, она добрая. Полюбит ребят.

— Да ничего же неизвестно, Паша.

— Все известно. Вернусь — значит, к тебе.

— А Иван? С ним-то как же?

— Забывчивая ты, Маша. Помнишь, как сказала мне — «отвыкла, не нарадуюсь»?

— Верно это, отвыкла… И все-таки муж он мне.

Громкий стук в дверь оборвал ее фразу. Пашка тревожно замер, отведя стакан от губ. Марья засмеялась.

— Эх ты, вояка. Не бойся, это не Иван. Тетка Лизавета, наверно.

Нет, не по-женски барабанили в Марьину дверь! Пашка понял это мгновенно. Он вскочил из-за стола и как был разутый, в распущенной гимнастерке ринулся в сени.

Марья успела схватить его за руку.

— Постой, я сама.

Она отстранила его и выскочила в морозные сенки.

— Кто там?

— Открывай, паскуда!

Марья замерла у двери, сотрясаемой от ударов.

— Что, не успела спрятать? — гремел на весь двор Иван. — Теперь уже не успеешь.

Она метнулась в дом, бледная до синевы.

— Паша, это Иван!

Побледнел и Павел. Оглянулся на сапоги. Они лежали на печурке, прислоненные подошвами к трубе. Махнул рукой. Обуваться было уже некогда.

— Ладно, так выйду!

— Нет, Паша, нет. Он же драться кинется.

— Ну и что? Разве я не справлюсь?

Даже в такую минуту пошутить осмелился! Она благодарно взглянула на рослого сутуловатого Пашку.

— Не хочу скандала. Детишки проснутся. Не дай бог напугаются.

Казалось, дверь вот-вот рухнет под ударами. Марья сняла засов, отступив к стенке. Больно толкнув ее в грудь, Иван стремительно прошел на кухню.

— Так, — сказал он, быстрым взглядом окинув понурого Пашку, — значит, муж воюет, а супруга Марья Иванна с тыловой крысой развлекается?!

— Где ты видишь тыловую крысу? — поднимаясь из-за стола, спросил Пашка.

— Не с разведки же ты вернулся! Вон и сапожки сушить поставлены!

— Хаживали в разведку. Дальше что?

— А дальше то, — сказал Иван, заметив на столе молоко, — дальше то, что ты детей моих объедаешь. Чье молоко жрешь?

Пашка побагровел. Мордастый, как многие молодые солдаты, он стоял перед Иваном беспоясный, безвольно опустив большие руки. Постепенно краска отлила с его лица, и Пашка твердо выдержал ненавидящий взгляд своего противника.

— Неправда, не объедаю я твоих детей. Для них ношу — это верно.

— Господи, да всякий раз несешь! — засуетилась по избе Марья. — Да об этом вся деревня знает. То сахарку, то хлебушка, то консервов. Павел — добрый и о детишках заботится.

— Давно заботится? — с прищуром поинтересовался Иван. Лицо его было нехорошим, как во хмелю. — Когда мы с тобой в лес ходили, неужто прямо от него приезжала?!

Марья мучительно зарделась. Покраснел и Пашка. Покраснел от несправедливости слов Ивана.

— Ты вот что, — повышая голос, сказал Пашка, — ты разговор веди по-честному, без козьей ножки… Ты ее сердце не ковыряй!

Иван махнул на них рукой и тяжело опустился на лавку. Он вдруг почувствовал страшную усталость, как будто только что совершил большой поход со всей солдатской выкладкой. Ноги его гудели, да и голова работала плохо. Не сообразуясь, к месту ли это, он спросил Марью совсем не о том, что сейчас его занимало:

— Зачем же ты корову, не спросясь меня, продала?

— Так она же, Ваня, старая была да еще яловой осталась. Нам и сена-то косить не давали… Надоело мне воровать по охапкам. А тут тетка Лизавета и говорит: продай, не мучайся, а молоко у меня бери…

Пашка, пользуясь минутой затишья, отыскал свой ремень и застегнул его на последнюю отметку. Потом по-быстрому обулся. Теперь его вид был совсем гвардейский, и ревнивый Иван тяжело проутюжил его своими горячими воспаленными глазами.

— Собрался, так ступай, — напомнил он гостю.

— Не уйдет он, — отстраняя в сторону Пашку, сказала Марья. — Сам, Иван, понимаешь, что разговора у нас еще не было. Раз все вместе собрались — надо все выяснить. Про себя, Иван, я так скажу. Все твои упреки я знаю и оправдываться не собираюсь. Хоть сейчас казни, хоть после, а Павла я люблю. Только сейчас и узнала, какая она любовь бывает.

— Ах ты, сука! — растерянно прошептал Иван.

— Теперь хоть за дело, а раньше за что честил? Когда-нибудь приласкал ты меня, пожалел? Может, поцеловал когда? Да ты припомни, кулаки не сжимай, обидеть меня Павел не позволит.

— Да ты в своем уме? — опешил Иван.

— В уме, не бойся. Это хорошо, что ты нагрянул. И что Павел тут — хорошо. Без него ты бы расправу надо мной учинил.

— Только попробуй, — предупредил Пашка. — Пальцем тронешь — убью на месте!

Иван усмехнулся. Занятно получается. Ему, Ивану, законному мужу, наказано командиром не убивать ни жену, ни соперника. А Пашке, видно, не наказано. Пашке, видно, все можно!

— Ты ступай, — сказал он Пашке безразличным голосом. — Даю тебе слово, не трону я ее.

— Как быть, Маня?

— Как хочешь, — прошептала она. — Если говорит, что не тронет, значит, не тронет. Хватит уж, нашумел. Хорошо хоть ребята не проснулись.

Злость в Иване окончательно иссякла. Он и сам ушел бы сейчас вслед за Пашкой, но желание повидаться с детьми было в нем сильнее чувства обиды. И еще, что уж совсем странно, — он испытывал к Пашке что-то похожее на уважение…

— Ребята на печке? — спросил он жену, когда она вернулась, проводив гостя.

— Спят они, утром повидаешься, чего их тревожить.

Но втайне ей хотелось, чтобы он разбудил. При детях разговор пойдет иначе, без той боли, которая тяжело ворочалась в груди у обоих. Однако, видя, что Иван не собирается будить их, она сказала:

— Домой пришел, так раздевайся. Ужинать будешь.

И пошла за чем-то в сени, скорее всего ни за чем, а просто так — опомниться. А Иван остался за столом, грузно опершись на него локтями, и уже равнодушно смотрел на недопитый стакан молока, который молчаливо напоминал ему о случившемся. Так… Значит, Пашка у нее появился. Смелый парень, ничего не скажешь. Да к тому же еще кавалер, обхождение знает. «Только через него и узнала, какая она любовь-то», — вспомнились ему бесстыжие слова Марьи. Он усмехнулся, передвинул стакан подальше, потому что был соблазн раздавить его в ладони, как горло гадюки. Так яростно ненавидел он теперь Пашку. Кажется, случись им быть в одном бою, убил бы он его, не дожидаясь атаки, когда пули летят со всех сторон и трудно найти виноватого…

Иван встал и прошел в горницу, чтобы посмотреть, нет ли и тут каких-нибудь Пашкиных следов. Следов не было. Зато увидел он семейную эмблему сиверихинского дома — засушенные цветы под названием иван-да-марья, кои торчали из-за черной рамки стенного зеркала. Любимые цветы жены — желтые и синие на одном стебле. В июне Шаркуновка становится островом среди моря этих цветов. Они растут по межам, на луговинках, жмутся к ивовым кустам и черемухе. Раньше он и внимания на них не обращал, но когда поженились, Марья сразу стала носить их в дом, говоря, что цветок этот счастливый, уживчивый… С кем же теперь уживаться Ивану, с Пашкой, что ли?