Лариса Федорова - Не лги себе

— Об этом и пиши. А то сразу — любовь! Так я и поверила.

У Насти всю жизнь трезвая голова. При такой-то красоте! Никогда ни разу не слышала Ленка, чтобы Настя о ком-то вздохнула. Ей стало жаль сестры. Все-таки скучно жить, когда никто на свете тебе не нравится.

И вдруг Настя, босиком ходившая по горнице (сегодня она рано собралась спать), остановилась перед Ленкой в полуобнаженной своей девичьей красоте и сказала:

— Я нынче всю ночь глаз не сомкнула. Пришла домой, легла, а спать не могу. Мама спит, ты спишь, а я никак не могу. Потому что такой у меня был разговор, такой разговор!

Настя прижала к груди полные руки, загорелые с прошлого лета, и крепко зажмурилась. На губах ее блуждала счастливая улыбка, больше всего озадачившая Ленку. Какой разговор. С кем? Почему из-за этого разговора нельзя спать?

— А про что же был разговор-то? — спросила Ленка и даже приоткрыла рот, надеясь услышать нечто особенное.

— Разговор был на ферме… Сначала о телятах, о рационе… Потом… потом он говорит: «Может, на улицу выйдем, погуляем немного…» Я говорю: «Что же, можно и погулять», а сама думаю: «Наконец-то!»

Ленка смотрела на нее, часто моргая, как на что-то яркое и непонятное. «Телята», «рацион» и это таинственное «наконец-то»… Что случилось с Настей? На ферме только сторож Коныч.

— Что-то я не пойму, — сказала Ленка, — ты о ком рассказываешь?

— Господи, ты прямо дуреха! — счастливо засмеялась Настя. — Ну, о ком я еще могу рассказывать, как не о зоотехнике Борисе Ивановиче. Давай ложиться, поздно уже, и я тебе все расскажу.

Они шептались часов до двенадцати. Впрочем, Ленка только поддакивала, говорила одна Настя. Она рассказывала о зоотехнике, который вначале показался ей придирой, поскольку он с дипломом и приехал из города. Но вот было совещание районных животноводов, и там-то все Насте открылось. Он делал доклад и дважды упомянул ее имя. Потом, когда фотографировались, он сел рядом. И когда ехали с совещания домой, он нарочно взял места в автобусе с самого краю, у дверей, чтобы никто не мешал их разговору…

Дальше Ленка не слушала. Конечно, зоотехник человек приятный, но разве можно его сравнить с Васей Пирожковым. Она видела его один-единственный раз, в роще, и запомнила навсегда. После него на мешковатого Гошку даже смотреть не хотелось. Лучше бы он и не стоял с ним рядом!

А письма? Какие он писал ей письма! Как интересно умел он рассуждать на любую тему, как правильно и мужественно думал он о жизни. Постой, как это? «Легкие дороги меня не привлекали и привлекать не будут».

— Слушай, Настя…

— Чего тебе? — сонно откликнулась сестра.

— А ведь я Васю… тоже… в общем, симпатизирую ему…

— Какого Васю?

— Пирожкова.

Она ждала, что Настя возмутится, осудит ее, потребует все его письма и тут же, среди ночи, напишет ему грозное, первое и последнее свое письмо… Но Настя не отозвалась на ее признание. Настя спала.

А Вася Пирожков, только что вернувшийся из учебного похода, усталый и мокрый, потому что в горах от дождя не укрыться, держал в руках очередное Ленкино послание и перечитывал его по крайней мере в десятый раз.

Был час солдатского досуга. В большой казарме, несмотря на то что все были в сборе, многолюдности почти не ощущалось. Каждый втихомолку занимался подоспевшими делами. Одни писали родным письма, другие брились перед складными зеркалами, третьи, собравшись человек по пять, вполголоса обсуждали сегодняшний поход. Мужчины в отличие от женщин умеют беречь тишину. Они отлично ладят с соседом по койке, хотя за годы службы этот сосед мог бы изрядно надоесть.

Василию Пирожкову службы оставалось меньше чем на год. Раньше он думал об этом с чувством сожаления. Как-то уж привык к товарищам и к тому ритму жизни, которым пренебрегают штатские. Вначале было трудно, ломая сон, вскакивать по учебной тревоге, помнить, где что у тебя положено, и в одиночку стоять на часах. Неловко было в первый раз мыть полы и чистить на кухне картошку. Потом все это стало настолько привычным, что Василия даже сердила нерасторопность новичков и немужская их тоска по дому.

Переписка с Ленкой внесла в его размеренную солдатскую жизнь некую смуту. Теперь он чаще вспоминал родную Каменку, куда ему предстояло вернуться, хотя в Каменке никто его не ждал… А если думать о Каменке, то в нее никак не попадешь, минуя Охлопково. Даже автобус из города ходит до райцентра таким маршрутом.

Читая Ленкино письмо, где она описывала, как цветет нынче на лугах черемуха и что к кустам не подобраться из-за полой воды, Василий живо представлял себе эту картину. Бывал он мальчишкой на этих лугах, помнит, как гуляет веснами смирная тихоня речка Черная. Неторопливая, течет она по лугам в зарослях дикой смородины и черемухи, а потом, покидая их, держит путь через пашни в березовую рощу. Здесь, где дружные деревья вновь обступают ее берега, он впервые увидел Настю. Он ни за что не вспомнил бы, как она тогда была одета. Настя прошла, ни на кого не глядя, как бы спасаясь от слишком внимательных глаз охлопковских кавалеров. Крупные каштановые пряди рассыпались по ее плечам, отчего весь ее облик казался праздничным… «Ты ее знаешь?» — спросил он у товарища.

— Настю-то? — Гошка сделал гримасу, которую можно было истолковать как угодно. — Кто же ее не знает! Сколько красоты — столько и гонору.

Чувствовалось, что в свое время Гошка как кавалер потерпел поражение. При таких обстоятельствах настаивать на знакомстве было бы не по-товарищески. Да и день этот был последним днем их побывки. Потом, когда друзья ехали обратно в часть, Гошка сказал, что ничего у него с Настей не было, а просто стороной он слышал, что она называет его «рыжим»…

Через полгода Василий еще раз увидел Настю, но уже далеко от Охлопкова, на цветной фотографии в журнале. И хотя Василий в судьбу не очень верил, все же не странно ли, что дважды случай показывал ему Настю только издали. На портрете она выглядела еще лучше, еще добрее, хотя выросший с нею Гошка уверял, что здесь ее «малость подретушировали».

— Да хоть бы я для печати понадобился, — рассуждал приятель, — разве они оставили бы меня в естественном виде? Такую красоту наведут — сам в себя влюбишься!

Журнал переходил из рук в руки, и красивой девушке, обнявшей теленка за шею, в тот вечер было отпущено немало комплиментов.

— Эх, не теленка бы ей обнимать! — вздыхали солдаты.

— Да-а… Девушка авторитетная.

— Пиши ей, Вася, ты земляк, вот и зацепка.

Но старшина долго сомневался. Не хотелось ему быть так называемым заочником, которые вели переписку с незнакомыми девушками. Такие письма читались в казарме вслух и отвечали на них чуть ли не коллективно, хотя подписывался, разумеется, один. Эти невинные развлечения скрашивали несколько однообразные солдатские будни, приносили вести о том, что происходит в «гражданке». Личным знакомством дело кончалось редко. Переписка легко завязывалась и легко обрывалась. Этого-то Василий и боялся. Не отложить ли знакомство с Настей до конца службы? Но опасение, что за это время с Настей, как с любой хорошенькой девушкой, могут произойти нежелательные перемены, заставило его действовать более решительно.