Эли Люксембург - Скопус. Антология поэзии и прозы

Ты сидишь рядом со мною лицом к луне.
Говоришь: «Время», я соглашаюсь: «Да».
А тем временем по халдеям евреи идут года.
А дальше — века — евреи идут по моей
стране.

А за ними диколицых тысячелетий орда.
Облик несут, как родовой тотем.
Ты говоришь: «Время», я соглашаюсь: «Да,
да, шахматные фигурки, да, по полям
не тем».

Ты сидишь рядом со мной, но лицом к
луне,
а я сочиняю письмо, и кажется мне,
Ангел Смерти Мал а х га-М а вет получит
письмо, а о чем,
ты прочитаешь через мое плечо.

«Пора подумать о смерти, — вот и думаю
со вчера.
Думаю, что пора, мой Ангел, пора.
И та, что сидит рядом со мной, но лицом
к луне —
не возражает мне.

Пора подумать о смерти, о ней самой.
Где вы к рылами машете, ждете, небось,
письма.
В халдеях моих тьма, Ангел мой,
В халдеях моих темь и тьма.

А смерти боюсь, мой Ангел, боюсь,
но еще молодец, и хозяйка со мной проста.
Ах, крылья ваши шумят и по небу бьют.
И темнота,
откуда летят облака бесшумно
давить холмы.

И не слушают слов моих гости в дому моем.
Или не понимают меня — и тогда где это мы?
И что будет с нами потом?»

А надо бежать, так надо ль решать — куда?
Куда евреи прошли, и никто не пришел
назад.
Даже если вернусь — я не узнаю свой сад
в городе, в который я не вернусь никогда.

«Моше Рабейну, — скажу я, — Моше
Рабейну, а нам не пора ли домой?»
Но мы отвлеклись, душа моя, итак, письмо:
«Прилетайте, соскучился, Ангел мой».
А росчерк получится сам собой, как и все
получилось само.

И уж если по росчерку на краю листа
не разобрать, что в халдеях моих тьма —
и в черной халдее тьма, и в белой халдее
не видать ни черта —
вина мне налей, и выпей со мной сама.

Пес к ней приблизился руки лизать
смирный —
белые она подставила руки.
Посередине площади пили мы вермут —
это к разлуке — я говорил — это к разлуке.

Она повторяла: «К разлуке, и непременно.
Да вы и все понимаете сами».
Но не пошли ей за это судьбы надменной.
Хотя и это наверное благо. Амен.

И говорю: «В Мертвом море есть мертвые
броды.
Перейдя, и заказывают эту отраву.
И само море разносит мертвую воду,
настоенную по рецептам Варравы.»

«Что ж, будем пить и веселиться будем,»
— дама сказала —
«а если уж с джином — то жизнь эта точно к
хамсину».
Псы собрались на площади перед
вокзалом —
все как один, как я понял, оближут ей руки.

Жестоко, что дама приснилась в белом и
немолодая.
Очередь псов собирается с нами выпить за
верность.
Что сейчас будет — я угадаю:
Будет хамсин по пути к Inferno.

Часов пробивается стебель в петлице
вокзала.
Что ж, кавалеру и точное время разлуки —
благо, знаете сами.
«То есть — мы расстаемся, — она сказала, —
и, пожалуйста, вермута даме».

Что теперь делать с пьяною — не представимо.
Агнец пусть ей приснится, и будем гулять
попарно
перед вокзалом «Inferno»,
где в проходящих мимо
небо шипит на плевки потолком пекарни.

И кавалеры все разумеют на идиш, как
в Польше —
вот где уж точно не буду по крайней мере.

Я и вообще никогда наверное больше
не буду,
кроме тех мест, где возит автобус на
Мертвое море.

Да, мы погружаясь в Inferno, лишь
возвращаемся аду.
Дамы, наверно, желают, чтобы случилось
чудо,
но Мертвое море колышет мерно мертвую
воду.
(Скверно, но я отсюда уже никогда не уеду)

И будем пить вермут и можжевеловку
с запахом северной жизни.
Дама сказала, что больше не в силах и
хочет сына.
Ах, если верность имеет значение в джине —
будем считать, что верен рецепт хамсина.

Ну а теперь о любви, о любви коварной,
ну а пожалуй лучше за самый вермут.
Ну а теперь, когда мы подошли к Inferno,
выпьем за пса, и будем вести себя смирно.