Эли Люксембург - Скопус. Антология поэзии и прозы

В комнате много раз звонил телефон, в дверь тоже звонили и барабанили, но Слава боялся выйти из кухни, потому что бабушка сидела в дверях.

Наконец, милиция взломала дверь, но Слава ничего не сказал, откуда у них взялась коробка. На другой день папа с мамой вернулись из Сочи, а из Калинина приехала другая Славина бабушка. И им он тоже ничего не сказал про конфеты. Мама качала головой и спрашивала:

— Славик, сыночек, как же это случилось?

А другая бабушка, из Калинина, говорила:

— Оставь ты его, Валюша, он и так, бедный, сколько пережил.

И мама перестала спрашивать.

А теперь Слава Гусев уже студент. Парень как парень, только шоколадных конфет не ест.

Вечером, перед отъездом, жена устроила проработку в присущем ей партийном стиле — хотя чистила она его по другому поводу, за злостное уклонение от выезда в государство Израиль. Все сейчас подавали, был подходящий политический момент, а он, презрев интересы семьи, преступно, эгоистично ехал на конференцию в Среднюю Азию — Ближнего Востока ему мало!

Она всегда так говорила: «интересы семьи», «историческая родина», «национальное самосознание», и даже семейного кота Федьку, требуя его кастрации в связи с непрерывными и душераздирающими воплями по ночам, обвиняла по пунктам (а — мигрень, б — бессонница, в — соседи жалуются), и довела дело до того, что пришлось своими руками отнести Федьку одному знакомому, горькому пьянице, мигренью не страдавшему. Она была наполовину армянка, наполовину еврейка, и получившейся смесью можно было поджигать танки.

Он стоял в углу и тоскливо слушал, смотрел на нее, черную, худую, с тонкими кривыми ногами, с горящими глазами — нелюбимую свою жену, данную ему богом в этой его жизни, в этой двухкомнатной квартире, с этой вот красной ковровой дорожкой, положенной по диагонали. Удивительно, что именно она, из всех женщин, смогла родить ему сына — а ведь бог ты мой, какие женщины были! Он женился немедленно, как только узнал, что будет ребенок. Трехлетний сын был единственной реальностью, данной ему в ощущении — сероглазый, как он сам, полненький, спокойный. Он представил себе, что было бы, если бы мужчины умели рожать детей… Вот они завтракают с сыном вдвоем, вот он купает его… Он отвлекся несколько, а когда привлекся, то заметил, что времени совсем не оставалось и что надо было кончать балаган, если он хотел успеть на самолет.

— Слушай, сказал он, — кончай, я не могу больше… Через две недели вернусь и подадим, бог с тобой.

— Обещай, — завопила жена, сверкая очами и стараясь не упустить момент, — клянись!

— Клянусь, — сказал он и поднял чемодан.

У него была смешанная национальность; самые разнообразные предки его имели привычку жениться на еврейках, фамилия шла от далекого немецкого барона — Миллер, имя было русское — Сергей и похож он был на русского дворянина, даже одетый в обноски.

Он вышел на улицу, вдохнул осенний московский, воздух, еще не холодный, свежий, как яблоко, посмотрел на низкое черное небо, тусклые уличные фонари, под которыми валялась разноцветная листва — Москва, Россия, душа из нее вон! Надо же, влюбиться в такую страну — лесочки, бережочки, лагеречки… Сын вырастет свободным человеком, спросит: «Папа, а что такое лагерь?» — «Видишь ли, сынок, кхе-хе…» И не расскажешь, ей-богу; как-то неудобно перед ребенком. Выходит, действительно пора ехать. Пекло там, говорят; по холодильникам, небось, сидят… Эх, откуда эти дети на нашу голову — гнил бы себе мирно в России, так нет…

И он почти весело вскочил на подножку автобуса, катившего в аэропорт.

Через 48 часов, в полдень, он стоял на рыжем покатом склоне, в предгорьях Тянь-Шаня, и рядом с ним, в шортах и кедах, находилась вполне милая исследовательница живой природы по имени Геня Рабинович. Они стояли так временно, отдыхая, и потом полезли еще выше, причем он взял ее за руку, якобы для помощи — и уже не отпускал, а она, между прочим, не отнимала. Чтобы не слишком смущать ее, он все время травил старые анекдоты, и она, простая душа, покатывалась над ними, из чего он заключил, что ею не слишком занимались и знакомых у нее не так уж много.

Таким манером добрались они до гребня, перевалили и очутились перед прекрасным деревом с круглой кроной, сплошь увешанным золотыми яблочками, как на иранских миниатюрах. Они рвали и ели эти кисленькие, приятные на вкус яблочки, и горы стояли вокруг них грядами, синие на горизонте, с тенями и провалами, в дымке облаков и в солнечном мареве. Он пошутил, что для рая только змия-искусителя не хватает — как вдруг змий деловито прополз мимо, в виде небольшого плоского ужа, сильно помельчавший, запылившийся за последние тысячелетия. Тут только заметил он, что все это не случайно. Что-то такое тут было.

Слишком ровным кругом лежала поляна, в центре которой находилось дерево и, тем самым, они; желтое солнце плавилось точно над их головами, а горы шли огромными концентрическими кругами — опять же вокруг них, по-видимому, являвшихся в этот момент пупом мироздания — и тогда, повинуясь скорее эстетическому чувству, нежели желанию, он обнял Геню за плечи, глядя в ее немного испуганные, детские глаза — так, чтобы она могла освободиться, отстраниться, если захочет — и когда она не отстранилась, легонько поцеловал ее, и удивился, какой вышел сладкий поцелуй, и поцеловал ее еще раз. И они стояли так и целовались, невероятно сладко, не задыхаясь и не падая в любовных корчах на траву, в тени дерева, под треньканье какой-то птицы — пока снизу не стали кричать братья-биологи, не понимавшие, куда они могли провалиться.

С этого момента все свои дела они проводили под различного рода деревьями, никогда не возвращаясь к тому, первому, увешанному яблочками — чтобы оно, бессмертное, стояло вовеки. Они вообще несколько сошли с ума, обезумели, как люди, выигравшие миллион накануне банкротства, и ходили с таинственным, гордым видом, в полной уверенности, что их встреча организована некими высшими силами, которые чуть ли не горы воздвигали специально для этого — а уж конференция-то, конечно, никакой другой цели не имела.

Только однажды они прервались, когда Гене надо было сделать доклад — он первый раз пошел на заседание, где был встречен хихиканьем и похлопываньем по плечу, ибо выяснилось, что Геня, Генриетта Рабинович, как было написано в программе, до сих пор славилась своей добродетельностью, и он, таким образом, стяжал лавры. Двое его ребят, Валя Костюченко и Лева Розенцвайг, сели рядом, гордясь своим шефом, и в самом легкомысленном, благожелательном настроении публика стала слушать аспирантку Рабинович, очень бледную и волнующуюся, в платье по такому случаю. Минут через десять, однако, всякое благодушие кончилось, ибо вместо невинного научного лепета, приличного даме, Геня вздумала опровергать авторитеты, сидевшие тут же и скрежетавшие протезами, и только вмешательство совсем крупного ученого, с Нобелевским нимбом вокруг головы, заявившего, что он всегда примерно так и думал, спасло Геню от погрома.