Питер Тейлор - Вызов в Мемфис

Впечатление продержалось всего несколько секунд. Но это были важные секунды, и их влияние на мои чувства к отцу продлилось до самого конца дня. Передо мной промелькнули образы — как, говорят, бывает перед смертью, обзор всей жизни, только увидел я не свою жизнь, а жизненный опыт отца. Костюм, в который он был одет тем утром, в течение этих секунд казался заявлением о том, к чему привела его жизнь, и о том, что он с этим примирился. В его костюме не было компромиссов. Только позитивное примирение с обстоятельствами — с судьбой. Если отец Алекса Мерсера не ошибался, когда говорил, что самый лучший человек — тот, кто лучше приспосабливается к изменчивым условиям жизни, то мой отец был великолепен. Не верилось, что этот старик — в голубом пальто, очевидно, сшитом на заказ чернокожим портным на Бил-стрит, и с твидовым костюмом под пальто от того же портного, — так вот, не верилось, что он же появился в утреннем костюме на детской площадке у школы Брюса больше тридцати лет назад. Конечно, он был тем же, но за прошедшие годы слился с непосредственным окружением так, как не смогли его четыре нэшвиллских ребенка и нэшвиллская жена.

Когда я спускался по трапу самолета, мне казалось — а возможно, кажется только в ретроспективе, — что костюм говорил о каждой его фазе или периоде жизни, а вместе они соединялись — или подчинялись — с тем, что могло показаться — как минимум постороннему наблюдателю — чистейшим мемфисским стилем. Если начать разбор, первой в глаза бросалась, конечно же, шляпа. Шляпа была не от Нэшвилла и не от Мемфиса, а отсылала к его детству и отражала что-то от отца и деда. Ведь мой отец, разумеется, не уроженец Нэшвилла. Как я уже объяснял, его отец и дед были провинциальными юристами и землевладельцами, управляли крупными хлопковыми фермами на плодородной земле вдоль реки Форкд-Дир — фермами, окружающими старый городок Торнтон на северо-западе Теннесси, недалеко от озера Рилфут. Отец, разумеется, родился там, в кирпичном доме с шатровой крышей. (В этом же доме родился я. Отец настаивал, чтобы мать приезжала рожать из Нэшвилла в Торнтон, так что в этом доме появились на свет все его дети. Или, возможно, на этом настаивал дед.) Дом стоял на самой большой семейной ферме, доходившей до городских границ Торнтона. Видимо, когда в этой части света местный джентльмен приезжал на главную площадь перед торнтонским зданием суда или прогуливался по своей земле, шляпа была очень важным предметом одежды. Отец и дед отца всегда заказывали шляпы в Сент-Луисе — как и он сам, где бы ни жил. Если на то пошло, даже я помню, как видел в детстве отца, деда и прадеда, которые прогуливались в шляпах по дорогам на Городской ферме, как мы ее называли, или переходили вымощенные широкими брусьями улицы у главной площади. И в юридической практике, и даже в широкомасштабных земельных сделках (им принадлежали хлопковые фермы на западе Кентукки, юге Иллинойса и юго-востоке Миссури) несколько раз в году возникала потребность посетить Сент-Луис или Чикаго. Не знаю, чего эти визиты касались больше — юридической практики или землевладения. Так или иначе, шляпы они всегда покупали в Сент-Луисе, а в Чикаго — свое спортивное снаряжение. Они лично выбирали костюмы в магазинах или заказывали по почте из «модных домов», где их хорошо знали. Они даже называли Сент-Луис «городом шляп» — и отец его так называл до сих пор. Уверен, в полдень, когда я прибыл в мемфисский аэропорт, он встречал меня именно в сент-луисской шляпе. Туфли же, в свою очередь, всегда были из Нэшвилла. Думаю, он начал их там покупать, еще когда был студентом в Вандербильте. Или, возможно, позже, уже когда познакомился с матерью и учился на факультете права. А возможно, он открыл для себя нэшвиллские туф­ли, только когда женился на матери и уже некоторое время прожил вместе с ней в большом каменном особняке на Вест-Энд-авеню. Одно из моих первых воспоминаний — ряды его туфель на полках гигантского гардероба из каштана, все — идеально начищенные, в идеальном состоянии, и каждая пара сохраняет идеальную форму благодаря увесистым деревянным колодкам. И ничуть не хуже я помню другой его шкаф — из вишневого дерева, где всегда хранились костюмы, пальто или пиджаки по сезону. (Одежду не по сезону мать, Харриет, Томми Мэй или Мод убирали в гардеробы из кедра на чердаке.) Отец и мать почти сразу после свадьбы приобрели маленькое поместье на Франклин-Пайк, которое по чистой случайности граничило с большим поместьем Льюиса Шеклфорда. Но когда умирал мой дед по отцовской линии, он вызвал их в Торнтон, где отец ненадолго принял на себя юридическую контору и управление фермами. Дед умер меньше чем через год, и тогда-то Льюис Шеклфорд — бывший водонос футбольной команды Вандербильта, а теперь главный делец Нэшвилла, хотя ему не исполнилось и тридцати, — уговорил отца вернуться в Нэшвилл на должность его старшего советника по правовым вопросам. Год, что семья провела в Торнтоне, практически не отложился в моей памяти. Мне не было и четырех, когда дед вызвал отца домой. Но помню, как во время возвращения в Нэшвилл из старого дома забирали гардеробы. Возможно, это первое их странствие (поскольку я, в конце концов, не могу быть уверен, что он брал гардеробы с собой в Вандербильт, когда там учился. Если бы речь шла о ком-то другом, это бы казалось маловероятным, но он даже в детстве заботился о своем внешнем виде, так что это было бы в его духе.) И из всех переездов в следующие годы первым делом я вспоминаю гардеробы. Они всегда были последними предметами мебели, которые загружали в фургоны, и первыми, которые выгружали, а отец надзирал за процессом, чтобы рабочие не украли их драгоценное содержимое. Когда гардеробы грузили в фургон, отец всегда находился рядом, чтобы проследить за всеми перемещениями и удостовериться, что с ними обращаются с величайшей бережностью. Помню, как он не раз говорил рабочим, проявлявшим интерес, что гардеробы собирали «дома» еще при жизни его прадеда. Под «домом» он, разумеется, имел в виду Городскую ферму в Торнтоне.

Когда я наконец спустился по трапу и вышел туда, где в одиночестве посреди асфальтового поля стоял отец — после того, как всякая опасность миновала и сотрудники аэропорта наконец оставили его в покое, — у меня было ощущение, будто кто-то распахнул двойные створки одного из тех гардеробов. Я вдохнул знакомый аромат всей его жизни и бытия. Только это был не совсем аромат. На миг показалось, будто я задыхаюсь. На миг все стало так, словно я никогда не покидал Мемфис. Словно сестры не сделали возможным побег зимним утром много лет назад, словно не поддержали меня морально и материально, не проводили меня на самолет до Нью-Йорка в тот ранний час, когда отец еще был в постели.