Питер Тейлор - Вызов в Мемфис

Когда мы с отцом зашли в двери, нас со всем радушием приветствовали Бетси и Жозефина. На обеих были скромные и простые домашние платья, вроде тех, что надевала наша мать в день переезда или во время весенней уборки. Платья были накрахмалены, сшиты из ткани вроде гринсбона [18] Гринсбон — прочная хлопчатобумажная ткань. Прим. ред. . По тугим складкам было заметно, что они новенькие и куплены специально. Платья яснее всего остального говорили, что Бетси и Жозефина начинают новую жизнь. Как одежда, так и манеры словно говорили, что отныне они на службе! Даже приветствуя нас, они успевали деловито раздавать приказы слугам и рабочим о том, куда «пойдут» их вещи. Но все же улучили момент, чтобы расцеловать нас с отцом. Отец улыбнулся им так же, как улыбался несколько минут назад пресвитерианскому священнику, только не смотрел на Бетси или Жозефину прямо. Даже когда он говорил, то косился в какой-то далекий уголок прихожей. Наконец, все еще не глядя на них, он произнес:

— Добро пожаловать домой, девочки, — а затем ушел по коридору в свою спальню.

Когда он был за пределами слышимости, Бетси и Жозефина сказали в один голос, переполняясь повседневными дружелюбием и семейной любовью:

— Мы вернулись в родное гнездо, Фил.

— Да, я вижу, — ответил я.

— Мод постелила тебе в кабинете отца, — сказала Жозефина.

Но я даже не отнес сумку в кабинет. Я не мог выдержать и ночи в одном доме с ними. Не мог выдержать мысли о фальшивых беседах, которые состоятся в этот вечер и в будущем. К счастью, позвонив в аэропорт, я смог купить билет на пятичасовой рейс обратно в Ла-Гвардию.

Возвращаясь в Нью-Йорк, я был уверен, что стал свидетелем финала вендетты моих сестер против отца. Всю следующую неделю я воображал, что пишу последнюю главу в своем повествовании о ловушке для него. Но в течение нескольких месяцев после моего возвращения произошло то, что побуждает меня вновь открыть блокнот. Я обнаружил, что должен написать некий постскриптум — то, что раньше считал невероятным.

Холли Каплан, как я уже упоминал, вернулась ко мне через несколько недель после нашего пробного расставания. Когда я прилетел из Мемфиса, ее еще не было, но через несколько дней она мне позвонила, и я съездил к ней в новую квартиру в Ист-Виллидж. Квартира, которую она снимала у подруги, оказалась еще обшарпаннее и мрачнее, чем мое жилье на 82-й улице. Попасть в нее можно было с внутреннего двора, сперва позвонив в два звонка в переднем вестибюле. Я прибыл под вечер, но освещение там было ярким благодаря фонарям, которые, похоже, работали всю ночь. На мощеном дворе, пока я шел мимо, развлекались дракой без правил трое мальчишек. На маленькой скамейке, укутавшись в меха, сидели две мамаши — по крайней мере, эти женщины были похожи на мамаш. Они увлеклись приятной и оживленной беседой и почти подчеркнуто игнорировали драку мальчишек — мне отчего-то показалось, из-за меня. Я перевел взгляд на подъезд в противоположном углу, решив не обращать внимания на шум и возню мальчишек или на их матерей.

Когда Холли открыла дверь на втором этаже, мрачность и облезлость, которую я тут же заметил за ее стройной фигурой, показалась желанным убежищем от ярких огней и гвалта во дворе. Мы вошли и сели друг напротив друга на очень жесткие стулья с прямой спинкой. Я знал, что хотел вернуть Холли на 82-ю улицу, и она сказала по телефону, что готова вернуться, если я все еще того пожелаю после нашей нынешней беседы. Мы проговорили целый час в тусклом свете единственного торшера. Вернулись наши былые безмятежность и спокойствие. Странное дело: впервые за много месяцев мы говорили о наших семьях, позволив себе коснуться темы, которая в течение многих лет была между нами запретной. Разговор начался с шокирующей новости Холли о том, что во время нашей разлуки скончалась ее мать — и скончалась как раз в момент, когда я был в Мемфисе. Сама Холли в это время ездила на похороны в Кливленд. Она не звонила мне, потому что ей казалось, что забота или безразличие к семье — чувствительный вопрос для нас обоих. Я моментально почувствовал, что в ее отношении к этой теме произошла перемена. Конечно, и я рассказал о своем катастрофическом однодневном визите в Мемфис. Я не сразу понял, к кому она проявляет больше сочувствия — к Бетси и Жозефине или к отцу. Она же ответила, что сама не знает. Месть — бесполезное и гадкое дело, сказала Холли, но вслух спросила себя, что бы почувствовала, если бы теперь ее отец заговорил о новом браке. Когда я наконец оставил ее в сумраке квартиры и вышел через ярко освещенный двор, мальчишки и мамаши занимались все тем же. Отчего-то эта картина подняла мой дух. Я подумал, что эта часть города и этот многоквартирный дом — не такое уж плохое место для жизни. Но через два дня вызвал такси, снова приехал в Ист-Виллидж и забрал Холли с вещами на 82-ю улицу.

В течение следующих дней и недель мы с Холли не говорили почти ни о чем, кроме наших семей и проблем ухода за пожилыми людьми — в частности, пожилыми родителями. Тем временем Холли получала от отца письма о его недовольстве «пенсионным домом», куда его перевезли. А мои сестры принялись писать об очередном рецидиве невропатии и старческого диабета у отца. В обоих случаях — и Холли, и меня — звали домой, пусть только чтобы порадовать пациентов. Никто из нас ехать не собирался, но мы продолжали обсуждать, что можно сделать для двух несчастных — наших отцов. Если их невозможно терпеть — пусть даже только из-за темперамента, — то как предоставлять им уход и заботу? Мы были как пара с детьми, когда ни тот, ни другой детей не хотел. Меня тронуло, как приязненно встретил меня тогда отец, и все же, оглядываясь назад, я не мог не обидеться, что так он приветствовал меня после стольких холодных лет. Тем не менее я не мог не представлять его в этом доме, под бдительным присмотром Бетси и Жозефины. Я вспоминал, как в дверях, когда уходил, Жозефина шепнула, что они с Бетси решили отойти от бизнеса по недвижимости. Это была еще б о льшая жертва с их стороны и еще более пугающий аспект мести, чем возвращение под родительский кров. Это значило, что они могут посвятить все свое время и энергию надзору за отцовскими передвижениями. С этим осознанием я чуть не вернулся обратно в дом. Но поскольку ни одна сестра не предложила подвезти меня до аэропорта, я вызвал такси — и машина уже стояла на дорожке. Не говоря больше ни слова, я вышел и сел. Закрывая дверь, я взглянул на свои руки и увидел, что они заметно дрожат. В зеркале заднего вида я увидел свое отражение и заметил, что кровь отлила от лица. Как будто сестра шепнула мне на пороге, что стоит мне уехать, они планируют вдвоем накинуть на отца одеяло и медленно задушить.