Ибрагим Рахим - Судьба

Утром он повел Оджизу вдоль траншеи. Он давно хотел это сделать, но еще никогда мир так не принадлежал ему и он так не принадлежал миру, как сегодня. Прежде он чувствовал себя здесь гостем, еще хуже, человеком, нашедшим случайный приют, а сегодня он стал хозяином, властелином мира, и ему, право, было не до сна даже после трудной ночи.

Пламя вспыхивало на земле и в воздухе, вспышки пламени роились вокруг труб, как пчелы, и трубы раскалялись докрасна, огненно наливаясь силой и вырастая. Сварщики лежали на боку, на спине, стояли на коленях.

— Что здесь происходит? — спросила Оджиза.

— Здесь свариваются трубы, любимая, — сказал Хиёл. — Из многих труб получается одна на тысячу километров. Железо варят в огне, и его уже не разорвать. Трубы приставляют край к краю и как бы сшивают их огнем. Это место так и называется — шов.

— А огонь они держат в руках?

— Они держат в руках электричество. А оно дает огонь. Вы увидите это.

Сварщики не обращали на них внимания. Каждый смотрел в свою точку. Когда сварщик варит, хоть красавицу поставь за его спиной, хоть фокусы показывай, хоть открой ворота в рай, он не оглянется. Словно для него нет жизни, кроме этой слепящей искры, которая пляшет на разорванных краях, заставляя их сродниться, скипеться. Он сам творил такой фокус, что другим фокусом его не удивишь, не отвлечешь. И каждый фокусник оставляет на стыке свою фамилию, чтобы начальство знало, с кого спросить, если рентгеновские лучи Коли Мигунова отыщут брак.

Это все рассказывал Хиёл Оджизе.

Облепляли бесконечную трубу битумом и бинтовали в бумагу тоже машины.

— Вчера, — говорил Хиёл, — этот проклятый битум тек на землю, как мутная вода, а сегодня загустел и больше не тает. Знаете, почему? Потому что над ним стоит ваш зонт.

Да, вчера Оджиза обшила материей много проволочных каркасов. Больше всех.

Под зонтом битум тек лениво, горячая труба схватывала и останавливала его, а не плавила, как на открытом месте.

— Вчера все таяло на солнце, а теперь тут тень.

— А что такое тень, Хиёл? — спросила Оджиза.

Он ответил:

— Когда жарко, куда спешит человек? В тень. Куда бежит собака? В тень!

— Какая она? — спросила Оджиза. — Я забыла.

Он грустно задумался и беспомощно сжал ее руку.

— Солнце светит с одной стороны, — сказал он. — Оно не может сразу со всех сторон окружить дерево, если только не стоит над ним, в зените. И под деревом всегда есть тень, место, куда солнечные лучи не попадают. Там и прячутся люди для отдыха. А под зонтом еще лучше, потому что он, как шляпа, не пропускает лучи сверху. Под ним всегда тень. Зонты стоят сейчас на битумной машине и на автогудронаторе. Теперь люди не разлучаются с тенью, как и деревья. Как мы с вами. Я — ваша тень, любимая… Мы никогда не расстанемся.

— Можно, я потрогаю битум пальцем, — сказала Оджиза и протянула руку к трубе.

Битумщик замахал на них, зачертыхался. Черный, ползучий, как мед, состав был горячим.

— Ой! — вскрикнула Оджиза.

И поднесла черный палец к губам.

— Вы обожглись? — спросил Хиёл.

— Нет… Немножко…

— Это еще халва… — засмеялся битумщик. — Вчера бы!.. Уводи ее отсюда!

Он пустил струю битума сильнее, а сзади проворные руки машины наматывали бинты бумаги, и сквозь щели обмотки битум вылезал каплями.

— Уходи от него, Оджиза! — кричал битумщик, смеясь. — Он сам грзный, как шайтан. И тебя измажет. Красавица! Уходи!

— Она от меня никогда не уйдет, — сказал Хиёл. — Правда?

Оджиза не ответила, но никогда ее молчание так не соответствовало пословице, на всех языках гласящей, что молчание есть знак согласия.

Хиёл вел Оджизу навстречу трубоукладчику, машине, на которой сейчас сидел его сменщик, а из-за траншеи на них старыми, полными слез глазами смотрел Сурханбай. Слезы лились некстати… Они мешали… Они мешали рассмотреть внука, сына Зейнала. А Хиёл, ничего не подозревая, шел с девушкой, со слепой дочкой ишана, которую увел из дома обманщика… Какой молодец! Это был он. Если бы Сурханбай не встретил слепой Оджизы, то все равно узнал бы внука. Потому что перед ним шагал молодой Зейнал. Так же курчавились темные волосы. Так же нависали брови над глазами и срастались… Так же были прямы плечи, быстр и нервен шаг. Такой шаг изобличал порывистость. Таким и хотел Сурханбай увидеть внука. Только бы крикнуть ему: «Зейнал!» Но его звали Хиёл…

Надоело Сурханбаю жить у дочери, видеть молчаливое недоброжелательство зятя, а тут вдруг новости — зятя возвращали в Бахмал, туда, откуда он начал свой путь на пик почета и славы. Видно, не очень хорошо он прошел эту дорогу, если просили повторить… Сурханбай сложил узелок и собрался к внуку. Джаннатхон объяснила, где он. Она объяснила и то, что внук ему не обрадуется, но он ведь одного хотел — увидеть хотя бы издалека. И всё.

Сначала он шел пешком, в пыли и в жаре, среди травы, засыпанной песком и ставшей кочками. Песок знакомо прожигал подметки, пропекал ступни.

А по дороге все текли и текли машины, в грохоте и дыму.

Всю эту технику отдали в руки человека, чтобы он покорил пустыню и построил себе лучшую жизнь.

Одна машина сильно засигналила. Сурханбай посмотрел — ей никто не мешал впереди, а он шел сторонкой. Он обтер лицо рукавом халата и опять зашагал, но машина догнала его и снова закричала в спину: «ра-ра-ра!» Старик отошел подальше, а шофер открыл дверцу и крикнул:

— Куда шагаешь, отец?

— Туда! — Он махнул рукой.

— Зачем?

— Долго рассказывать.

— Ну, садись, подвезу. Быстрей будет.

— Спасибо, дойду.

— Да мне скучно ехать!

— Посадил бы девушку.

— Искал — нигде не видно, — засмеялся шофер. — К сыну, наверное?

— К внуку.

— Где же он работает?

— На трассе.

— Самым главным? — насмешливо спросил шофер.

— Для меня самым главным.

— Понятно.

— Он в бригаде, которая хочет стать коммунистической.

— Таких много. Как его зовут? Я всех знаю… Всем трубы вожу.

— Хиёл Зейналов.

— Не слыхал… Видать, он не шибко главный…

И вот старик смотрел на Хиёла. Только увидеть, и все. С этим он ехал. Сам не понял он, как вышло, что он перелез через траншею, загородил дорогу Оджизе и этому юноше, в котором текла его кровь, кровь его сына, и сказал:

— Хиёл! Я твой дед Сурханбай…

Хиёл от растерянности сначала смотрел на него с улыбкой, но глаза его тяжелели, глаза его леденели, становились неприступными.

— Не гони меня, — попросил Сурханбай.

Тогда, кажется, Хиёл поверил, что это правда его дед, пришедший из прошлого, и понял, что ему надо делать.

— Я вас не знаю, — сказал он.

— Я твой дедушка, — торопливо сказал Сурханбай еще раз, размазывая слезы по щекам, — дедушка… Ты вырос, пока я скитался на чужбине…

— Я вас не видел и видеть не хочу! — с ненавистью процедил Хиёл, до хруста в пальцах сжав кулаки. — Уходите! Убирайтесь отсюда!