Ибрагим Рахим - Судьба

И вот она летела в самолете навстречу иной доле.

Врут, что впитанное с молоком матери вылетает только вместе с душой. Конечно, иной раз дохлый, казалось бы уже, пережиток все еще держится в человеке. Держится крепче камня, крепче целой горы. Капли могут пробить камень. Ручьи прорывают себе дороги в неприступных горах. Какой же натиск нужен на предрассудки, на это скопление вековой пыли в клетках характеров? Натиск слов? Нет, не слова переродили Оджизу и придали ей решимость. Человека надо лечить счастьем.

Так думал он, глядя на девушку и на жизнь внизу, туда, где скоро, отрезая уголки полей, приподнимая над собой дороги, переползая через овраги и реки по висячим мостам, протянется нить газопровода. Кудрявясь садами промелькнул Самарканд. Оджиза спала, и Бардаш стерег ее сон. После Самарканда скоро показались жесткие складки гор. Вон и ворота Тамерлана, преграждавшие когда-то завоевателям путь к городу. Теперь немало придется тут повозиться Ване Анисимову, и Сереже Курашевичу, и Хиёлу… Нелегкий кусочек.

В складках гор пряталась зелень. Она осталась, как след воды, пробежавшей весною. Доброе не пропадает…

Вот уже проплыла и зеленая звезда Джизака. Поля и деревья окружали необжитый холм. Джизак — спаленное место, а тут — все зеленеет. Народ привел в Голодную степь воду, она дала жизнь. Может быть, пора переменить и название места? Нет, не стоит… Название хранит историю долгой борьбы…

Голодная степь плыла все шире, от горизонта до горизонта. Хлопок здесь уже рос, а деревья еще не успели вырасти. Есть вода — вырастут и деревья. Землю надо лечить водой…

И всюду земля хранила человеческий след и почерк. Вон веселый тракторист стремительно разворачивался на закраинах поля, распахал их все вензелями. Может быть, спешил к девушке! Вон краснеют железные крыши Янгиюля… Вон, как застекленные, сверкают рисовые поля.

Стюардесса сказала, отвечая на чей-то вопрос:

— Скорость самолета — пятьсот километров в час.

— Ползет, как черепаха, — недовольно проворчал кто-то за спиной Бардаша.

Конечно, для некоторых это была уже не скорость. За три с половиной часа на реактивных самолетах попадали в Москву. Что ни говори, люди избаловались…

Бардаш усмехнулся и пристегнул ремень Оджизы, девушки, которая впервые поднялась в небо, доверившись крыльям самолета. А если бы не эти крылья, она пошла бы пешком… Потому что у нее были такие крылья, о каких мечтать и мечтать ворчунам.

Они шли вдоль бесконечной стеклянной стены нового аэропорта, и радиоголоса все время гремели над ними:

— «Ту-104» отправляется по маршруту Ташкент — Москва…

— Из Дели прибыла «Принцесса Кашмира»…

— Рейс Ташкент — Кабул…

Столица жила своей жизнью.

Пересекая одетую в асфальт площадь, чтобы выйти к остановке автобуса, Бардаш взял Оджизу за руку, и вдруг она остановилась.

— Что это?

Сквозь асфальт прорвалась травинка, и Оджиза нашла и услышала ее подошвой.

— Это травинка, — сказал Бардаш. — Она пробила каменный покров… Хочет жить…

Оджиза кивнула, а он подумал, что и она, как эта травинка, рвалась к жизни.

Дежурный в гостинице сказал:

— Для всех номеров нет… А для вас есть… Бухарские огнеробы! Пожалуйста. Когда дадите нам газ?

— Из айвы варенье будете варить уже на газе, — улыбнулся Бардаш.

Оджиза сразу приникла к подоконнику раскрытого окна на пятом этаже гостиничного номера. Она слышала и высоту, словно в самолете. Внизу, визжа, тормозили автомашины. И, как поезда, грохотали трамваи.

— Здесь вы подождете меня, — сказал ей Бардаш.

С того момента, как его вызвали, он волновался: зачем? И о чем бы он ни говорил в дороге, чем бы ни отвлекался, этот вопрос не отступал. Может быть, недовольны результатами бюро? Но тогда почему его, а не Сарварова? Может быть, опять хотят ругать разведку и его подтянули, как тяжелую артиллерию, чтобы он открыл огонь от имени эксплуатационников?

Ну нет, этого от него не дождутся. Этого он не сможет сделать. Он был согласен с Надировым, что давно пора свести в одни руки и разведку, и освоение промысла, и добычу газа, потому что иной раз труднее согласовать точки зрения на проблему, чем решить ее, а еще труднее мобилизовать силы и средства… Пески канцелярщины вдруг становились непроходимее песков пустыни… Но отыгрываться на разведке!..

Он шел и готовил целую речь в защиту разведчиков, с которыми сам начинал свою рабочую жизнь. Путь их был неторным и уже хотя бы поэтому нелегким. От Гиссарского хребта до Аральского моря проходили они, окруженные смерчами сухих желтых бурь и не менее ураганных речей недоброжелателей… Они искали в раскаленных недрах пустынь и умирали на геологической карте Азии, расстеленной на полу. Он знал одного такого великого человека. Может быть, от него взяла начало легенда о том, безымянном, найденном под карагачем с кусочком серы в руке? Но у этого было имя. Его многие знали…

Чабаны угощали разведчиков солоноватым чаем и расспрашивали о том, с кем встречались год и два назад. Но вместо него пришел другой, его ученик, прозванный Черный — так его обожгли и опалили ветры Кызылкумов. Он разговаривал с караванбаши о святых огнях в пустыне и отправлял со своего пути коричнево-зеленоватые минералы, пахнущие нефтью. Иногда земля, поднятая из глубин, была кофейного цвета, а то и совсем темной, почти такой же, как лицо геолога. Тогда еще не думали о газе, но уже знали, что пустыня таит в себе клады. Многие торопили, требовали, как Надиров, глубокого бурения. Разведчики не хотели рисковать, но, чтобы найти многие миллиарды завтра, им требовались миллионы сегодня, а миллионов не давали, страна залечивала раны войны, и люди отдавали делу энтузиазм, помноженный на любовь, свои жизни, бессонные ночи, мечты…

Зимой пробивались в глубь песков санные караваны на тракторных сцепах, не зная, вернутся ли они назад. Люди не спрашивали себя об этом. Пришла пора не ругать их, а воздать им должное. Пришла пора посмертных признаний и наград. В тяжких потемках пустыни они пробурили сотни километров скважин, не меньше, чем прошли по пескам ногами… Их информацией сегодня живет научная мысль, обгоняющая время, наносящая на белые планы пустыни линии будущих дорог и квадраты поселков, но высшая слава должна достаться тем, кто сделал первые шаги в потемках…

Так думал Бардаш, шагая солнечными улицами Ташкента, на которых второй раз за лето цвели розы.

Сколько лет он не был тут?

А город не ждал, город менялся… Асфальтировались улицы, на углах сверкали стеклом новые кафе, а по крышам их, как цветы, распускались веселые названия. Бардаш читал и улыбался. Вырастали деревья… Вот здесь на студенческом воскреснике они сажали акации. Тогда же поставили и эти уличные фонари с белыми шарами. Они стоят и стоят, а деревья растут и растут, и уже переросли фонари, и окружили их ветвями и листьями. Вон там и там пришлось выстригать место для белых шаров, но новые веточки закрывают их гущей мелкой листвы.