Ибрагим Рахим - Судьба

Они прошли по асфальту, потом по деревянному мостку через какую-то канаву и оказались в тени больших тополей. «Я буду вашей тенью, моя Оджиза», — сказал Хиёл. Она увидит тень…

Голова Оджизы кружилась.

— Не бойтесь, — понимая ее состояние, сказал Бардаш.

Они подошли к воротам больницы, когда от белого ее забора отделилась грузная, закутанная в платок, неприветливая женская фигура и загородила им дорогу. И прежде чем Бардаш успел о чем-то спросить незнакомку, Оджиза вскрикнула:

— Мама!

Мать сна узнала по шагам, воздуху, окружавшему только одну ее на свете.

— Мама! — повторила Оджиза шепотом.

Та протянула руку.

— Идем со мной, доченька.

Оджиза стояла на месте.

— Вы жена Халима-ишана? — спросил Бардаш.

— Кто это с тобой? — спросила та у дочери, беря ее за руку.

— Это самый добрый человек, — ответила Оджиза, а губы ее дрожали от неожиданности и, кажется, страха, — Бардаш-ака.

— Скажите, апа, — начал без объяснений Бардаш, стараясь поддержать Оджизу, чтобы непредвиденное препятствие не сломило ее, — если Халим-ишан так хорошо знал об этой больнице, что прислал вас сюда стеречь дочь, почему он сам не привез ее для лечения? Разве вы не хотите вернуть ей…

— Идем! — властно перебила его мать Оджизы, рванув дочь за руку.

Оджиза отошла к забору, она искала опору рукой, наткнулась на решетку и села возле нее на каменную полоску фундамента.

— Дайте мне поговорить с моей дочерью, — потребовала мать.

— Помните, Оджиза, нас ждут в больнице, — сказал Бардаш.

«Я дам тебе поговорить с нею, но ты не уведешь ее», — подумал он, отходя и останавливаясь за газетной витриной. От волнения он никак не мог прочесть даже заголовков, рука не сразу нашла сигарету…

А мать, присев рядышком с Оджизой, говорила:

— Да, доченька, я давно жду тебя здесь… Я просидела здесь много дней и ночей, но, слава аллаху, наконец-то дождалась… И счастлива, что вижу тебя живую… — Она гладила ее руку, прижимала к своей щеке, и Оджиза узнавала все ее морщинки, и родинку с волоском на подбородке. — А где же этот… где этот мерзавец Хиёл?

— Мы поссорились, — прошептала Оджиза.

— Аллах так захотел. Аллах услышал молитвы отца и сделал так, чтобы я увидела тебя и вырвала из рук бесчестных людей…

— Мама!

— Подумай, твой отец не снесет такого позора, как бегство дочери. Он проплакал все свои старые глаза. Самый достойный человек в Бухаре, а ты подвергла его неслыханному осмеянию… Поедем домой. Я куплю тебе красивые серьги, туфли, в каких ходят ташкентские модницы, все, что хочешь… Отец простит тебя. Утешь его. Идем. Слышишь?

— Зачем мне туфли и серьги, если я их не увижу?

— Разве тебе плохо жить с нами? — заплакала мать. — Уж мы так стараемся. Разве отец не возил тебя к лучшим табибам, которые готовы целовать полу его халата? Аллах лишил тебя радости видеть, надо смириться. Кто же сильнее аллаха? Вставай. Слышишь?

Но Оджиза, кажется, не слышала.

— Слышишь, идем!

— Нет, — сказала Оджиза.

Убежать из дома ей было легче, чем сказать это. Тогда рядом был Хиёл. И не было матери. А сейчас мать сидела у ее плеча, дышала ей в ухо, и, когда прижималась к ее голове, Оджиза чувствовала виском мокрые слезы матери… Сейчас ей было труднее всего на свете сказать «нет», потому что она говорила это всей прежней жизни, и вдруг поняла, как была несправедлива к Хиёлу. Она не должна была поворачиваться и уходить. Она могла пожалеть раскаявшегося старика, но надо было пожалеть и Хиёла, понять его так, как понимала сейчас. Если бы он был рядом!

— Нет! — повторила она тверже. — Бардаш-ака сильнее аллаха! Он добывает бухарский газ, несмотря на то что отец проклял всех газовиков. Он поведет газ на Урал. И он привез меня к врачу. Он сильнее аллаха и добрее вас!

Оджиза прижималась спиной к решетке, чувствуя, как скапливается, как сжимается ярость в груди ее матери, словно зверь перед прыжком, как готовится вырваться. И в тот же миг звонкая пощечина обожгла ее, жесткие от работы пальцы матери вцепились в ее щеку.

— Тварь! — кричала мать. — Ты уже не слушаешься родителей? Ты научилась говорить, как они! Тебе стыдно идти домой. Наверное, валялась с этой дрянью на одной подушке, а теперь он тебя бросил.

— Мамочка! — Оджиза хватала ее руку и целовала. — Что вы говорите? Опомнитесь… Я хочу видеть! Я хочу видеть! — повторяла она.

Старая женщина тяжело повернула голову, чтобы посмотреть на ноги Бардаша под витриной. Они стояли на месте. Но сквозь туман слез она разобрала, что это были другие ноги — в желтых ботинках и серых брюках, а те… Она повернула голову в другую сторону. Укоряющие и непрощающие глаза Бардаша вглядывались в нее из-под густых бровей. Он стоял рядом. И глаза его глядели так непримиримо, что она испуганно сжалась, словно из нее вышел весь душивший, распиравший ее гнев, как выходит воздух из проколотого мяча. Она поникла, притихла. И только пробормотала:

— Пожалей отца… И меня… Отец убьет твою мать.

— Я хочу увидеть его, — сказала Оджиза.

— Кого?

— Хиёла.

И мать поняла, что Оджиза была уже далеко от ее слов, от нее самой, от прежней жизни, далеко, как никогда. Она поняла то, что может понять только женское сердце, даже если это сердце старой женщины. Ее Оджиза любила другого человека. И поссорилась с ним, может быть, только потому, что любила. И хотела видеть его лучшим среди всех, лучшим в мире…

Мать стала гладить ее волосы, повторяя:

— Бедная моя… Бедная… Доченька моя…

И ёж лелеет своего ребенка, называя его «мягонький», и медведица ласкает малыша, называя его «беленький»…

— Врач сказал, что я буду видеть.

— Разве ты уже была у врача?

— Да. Вчера. Мы были у нее дома с Бардашем-ака. И она сказала…

Оджиза прижалась к мягкой груди матери, пахнущей ташкентской пылью и домом, может быть, домашней лепешкой с тмином, спрятанной за пазухой, а может быть, так пахли ее руки, не терявшие этого запаха с молодых лет… Сейчас они обнимали и беспрерывно гладили голову Оджизы.

— Скажи этому человеку, Бардашу-ака, что отец ездит по всем кишлакам… Он собирает народ… Народ не хочет, чтобы газовики разрушили Огненный мазар… Это святое место… Если его разрушат, мы останемся без куска хлеба… Отец бережет святыню… Скажи ему, что он ездит по кишлакам и поднимает верующих… Они придут защищать мазар все, сколько их есть… Их будет много… Скажи!

Оджиза молчала, прижавшись к ней.

— А теперь иди… Иди с ним.

Она сама еще не понимала, что делала, но сердце ей не велело поступить иначе. Руки ее подталкивали дочь к чужому человеку…

— Может быть, аллах простит меня.

Не волнуйся, старая. Обязательно простит. Аллах прощал и не такое. А ведь это доброе дело. Удивится, но простит.