Ибрагим Рахим - Судьба

— Хиёл!

Это крикнула Оджиза. Она смотрела в сторону Сурханбая, пытаясь улыбкой скрасить тяжесть этой минуты и слов, брошенных Хиёлом.

Старик стоял, как приговоренный, как уже неживой. Но Хиёл сказал:

— Я убью вас.

— Не смей! — закричала Оджиза. — Не смей гнать старого человека. Он устал, пока добрался сюда!

— Из-за него погиб мой отец!

— Но ведь он не знал, что это случится. Он ничего не знал.

— Я сам настрадался, Хиёл. Я добирался сюда тридцать с лишним лет…

— Зачем?

— Мне не нужно ни денег, ни приюта… Только посмотреть…

— Сейчас же попросите у него прощения и обнимите его! Слышите, Хиёл! — молила Оджиза.

— Этого никогда не будет.

Хиёл даже засмеялся. А Оджиза побледнела.

— Разве вы не видите, как плачет ваш дед? Я не вижу, а слышу. Я слышу, как слезы текут по его лицу. Не плачьте, дедушка, Хиёл простит вас.

— Пусть убирается к своим овцам!

— Советская власть меня простила…

— Советская власть простила, а я не прощу.

— Тогда я уйду от вас, — сказала Оджиза, ища в воздухе руку Сурханбая, но тот отстранялся от нее. — Может быть, мои родители не научили меня ничему хорошему… Но они научили меня уважать старость… Вы просто… просто плохой… Я ведь совсем не знаю вас, Хиёл… Идемте, ата…

— Нет, нет, доченька!.. Я уйду, а ты оставайся…

Но она уже уходила.

— Оджиза! — крикнул Хиёл.

Она, не останавливаясь, шла вдоль траншеи, которую засыпали трубоукладчики. Хиёл не догонял ее. Если любовь молила его о невозможном, он должен был переступить через любовь.

— Доченька! Доченька! — Старик впритруску бежал за Оджизой, подхватывая полы халата. Ему трудно было бежать, чтобы догнать даже слепую, но и сейчас Хиёл не мог вызвать в себе жалости к этому совсем чужому человеку, о котором он всегда помнил, как о враге. Тем больше он ненавидел его, что враг был родным.

А Оджиза уходила.

Хиёл стоял и смотрел на них, дивясь себе. Неужели он так сильно, до краев, был налит злобой к старику, ковыляющему по кочкам, что даже Оджиза, идущая впереди, не могла его стронуть с места. Ему сейчас казалось, что и Оджизу он больше не любил.

Он видел, как Сурханбай догнал ее, как они заспорили, как пошли дальше вместе, но больше он не мог смотреть на это, повернулся и зашагал в лагерь. Первое, что бросилось ему в глаза в вагончике, был дутар. Вчера он забрал его в свой вагон. Дутар она забыла. И тут он заплакал, от тоски, от страшного чувства одиночества. Опять он был не нужен никому, как горелая лепешка. Он плакал, потому что любил Оджизу, которую у него отнял дед, как отнял отца. Оджиза будет здесь… Она будет с ним, как солнце, всегда, но от этой мысли Хиёлу не становилось легче. Солнце весь день с тобой, а не достать… Только жжет…

Под этим солнцем уходили все дальше от лагеря Оджиза и Сурханбай.

— Я не могу так быстро идти, доченька, — задыхался старик. — Вернись!

Румянец возмущения и решимости лежал на щеках Оджизы.

— Не просите, — сказала она. — Я пойду с вами.

— А потом ты вернешься?

— Нет.

— Любимые друг без друга, как птицы без крыльев.

— Я буду жить с вами.

— Я пойду к твоему отцу и посватаю тебя за Хиёла. Тогда я буду знать, что вернулся хотя бы для одного доброго дела.

— Я сама не знала, кого люблю…

Сурханбай видел, как слезы выбежали из ее слепых глаз и оставили мокрые полоски на пыльной коже… Тут не скроешь слез.

— Не плачь, доченька.

Сняв обувь, они пошли босиком по колючему песку, все-таки ветер обдувал ноги, и так идти было легче. Если бы им сейчас ишачка, хоть одного на двоих! Когда-то ишак был единственным рабочим скотом бухарцев, но сейчас он не только вышел из моды, а даже, как слышал старик в Бахмале, зачислен в дармоеды. Сурханбай время от времени осматривался, надеясь увидеть в просторах пустыни какого-нибудь заброшенного ишака. Но они были еще далеко от селения…

Все машины шли навстречу им, в пустыню, в пустыню… Может быть, к ночи они вернутся за грузом и тогда их подхватят?

Через несколько часов они вышли на большой бухарский тракт, и под усталые ноги их лег мягкий и горячий асфальт.

Бардаш, возвращающийся домой, сразу узнал Оджизу в девушке, еле плетущейся по краю асфальта, а о старике подумал, что это Халим-ишан уводит свою дочь. Но то был не Халим-ишан. Тот ездил на «москвиче»!

— Алишер! — Бардаш сделал знак пальцем.

И запыленный-перезапыленный «козел» остановился перед путниками, обогнав их на несколько шагов.

Вечерело… Сразу стало слышно, как по краям дороги насвистывают невидимые птицы. Бардаш вглядывался в лицо старика, подошедшего к машине.

Он и представить себе не мог, какого неожиданного попутчика послала ему судьба. Ну и ну! Никогда не узнал бы, если бы старик сам не назвал себя и не протянул бумажку… Сурханбай! Когда-то дети Бахмала с любопытством и страхом смотрели на шелковые халаты этого старика, напрасно ожидая из его кармана леденцового петушка на палочке. Сильно сморщили лицо бахмальского бая ветры чужбины…

Они ехали, а старик рассказывал, медленно, после каждой фразы подолгу передыхая.

— Лучше бы мне было не показываться ему, но я не удержался… Что же делать теперь, скажите, Бардаш-ака? Вы умный человек. Вы всегда были умным, я помню, — заискивал старик. — Дайте совет.

Бардаш понимал, что чувство неприязни к деду из души Хиёл не вышибешь за одну минуту, тем более одним словом.

— Дело не в том, что вы сейчас пришли. А в том, что вы когда-то ушли…

Дед в глазах Хиёла был предателем семьи и Родины.

— Если бы это можно было поправить! — воскликнул старик.

— Да, этого не поправишь… — усмехнулся Бардаш. — А что можно, то попробуем сделать… Не волнуйтесь.

— Потеряли внука, нашли внучку, — заметил Алишер, чувствуя веселую нотку в голосе своего начальника.

А Бардаш и в самом деле радовался. Удивительные новости преподносила жизнь и, наверное, еще более удивительные берегла впереди.

— Я за нее и волнуюсь, — вздохнул Сурханбай.

— Вы ведь хотели лечить глаза, Оджизахон? — наклонился Бардаш к девушке, сидевшей рядом с Алишером, и она кивнула. — Ну вот, это я возьму на себя… Отправим вас в Ташкент.

— Если бы я не знал, что нет аллаха, — воскликнул Сурханбай, — я сказал бы, что аллах послал вас, сынок, и все устроил аллах, чтобы помочь Оджизе!

— А вы твердо знаете, что аллаха нет?

— Я долго искал его повсюду… Даже в самой Мекке… Не нашел.

— Ну и расстроились?

— Я расстраиваюсь, что здесь еще и сейчас есть люди, уповающие на бога… Человек должен ждать добра от людей и сам делать добро.

Что за чертовщина! Сурханбай ли это говорит? Да, живой Сурханбай.

— Вот мы и отправим Оджизу лечиться. А вы что намерены делать, Сурханбай Тангирбаевич?