Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел [litres]

Хелен вернулась очень скоро с чайником, полным горячей воды, стаканом и коробочкой соды. Гант безжалостно поил его этой смесью, пока его не начало рвать. Когда пароксизм достиг высшей точки, появилась Элиза. Он тупо приподнял раскалывающуюся голову над тазом и увидел в дверях ее белое лицо и близорукие карие глаза, которые умели сверлить и сверкать, когда в ней просыпались подозрения.

– А? Э? В чем дело? – сказала Элиза.

Но она, конечно, сразу поняла, в чем было дело.

– Что ты сказал? – спросила она резко. Никто ничего не говорил. Он слабо ухмыльнулся в ее сторону – несмотря на тошноту и тоску, его насмешило это неуклюжее изображение слепой наивности, которое всегда предшествовало ее открытию. И, увидев ее такой, они все рассмеялись.

– О господи! – сказала Хелен. – Вот и она. А мы надеялись, что ты придешь, когда все уже кончится. Посмотри-ка на своего маленького, – сказала она с добродушным смешком, ловко поддерживая его голову широкой ладонью.

– Ну, как ты теперь себя чувствуешь, сын? – ласково спросил Гант.

– Лучше, – пробормотал он, с некоторой радостью обнаруживая, что онемел не навсегда.

– Вот видишь, – начала Хелен довольно ласково, но с угрюмым удовлетворением, – это доказывает, что мы все похожи. У нас у всех есть такая склонность. Это у нас в крови.

– Это ужасное проклятие! – сказала Элиза. – Я надеялась, что хоть один из моих сыновей его избежит. Наверное, – сказала она, разражаясь слезами, – господь нас карает. Грехи отцов…

– О, ради всего святого! – сердито воскликнула Хелен. – Прекрати это! Он же не умрет. А уроком это ему послужит.

Гант пожевал узкую губу и облизал большой палец, как когда-то.

– Сразу можно было догадаться, – сказал он, – что виноватым во всем окажусь я. Да… сломай один из них ногу, было бы то же самое.

– Одно точно! – сказала Элиза. – Никто не унаследовал этого с моей стороны. Говорите что хотите, но его дед майор Пентленд капли никому не позволял выпить в своем доме.

– Черт бы побрал майора Пентленда! – сказал Гант. – У него в доме все ходили голодными.

«Во всяком случае, жаждущими», – подумал Юджин.

– Забудь об этом! – сказала Хелен. – Сегодня Рождество. Хоть раз в году проведем время тихо и мирно!

Когда они ушли, Юджин попробовал представить себе их в сладком покое, к которому они так часто взывали. Результат, подумал он, мог бы оказаться хуже, чем результат любой войны.

В темноте все вокруг и внутри него отвратительно поплыло. Но вскоре он провалился в пропасть тяжелого сна.

Все подчеркнуто простили его. Они с навязчивой тщательностью обходили его проступок, приятно исполненные рождественского милосердия. Бен хмурился на него совершенно естественным образом, Хелен усмехалась и тыкала его в ребра, Элиза и Люк растворялись в нежности, печали и молчании. От их всепрощения у него гудело в ушах.

Утром отец пригласил его прогуляться. Гант был смущен и растерян: на него легла обязанность деликатного увещевания – на этом настояли Хелен и Элиза. Хотя в свое время Гант, как никто, умел метать громы и молнии, трудно было найти человека менее пригодного для того, чтобы рассыпать цветы прощения и благости. Его гнев бывал внезапным, его тирады рождались сами собой, но на этот раз в его колчане не было ни одной громовой стрелы и его задача не доставляла ему никакой радости. Он чувствовал себя виноватым, он испытывал такое же чувство, с каким судья мог бы приговорить к штрафу своего вчерашнего собутыльника. А кроме того: вдруг сын унаследовал его вакхические склонности?

Они молча прошли через площадь мимо фонтана в кольце льда. Гант несколько раз нервно откашлялся.

– Сын, – сказал он наконец. – Надеюсь, вчерашний вечер послужит тебе предостережением. Будет ужасно, если ты пристрастишься к виски. Я не собираюсь бранить тебя, я надеюсь, что это будет тебе уроком. Лучше умереть, чем стать пьяницей.

Ну вот! Слава богу, это позади.

– Конечно! – сказал Юджин. Он испытывал благодарность и облегчение. Как все они были добры к нему! Ему хотелось давать страстные клятвы и торжественные зароки. Он попытался что-то сказать. И не сумел. Сказать надо было слишком много.

Итак, они получили свое Рождество, начавшееся с отеческих увещеваний и продолжавшееся в раскаянии, любви и благопристойности. Они набросили на свои яростные жизни покров условностей, усердно выполняли все церемонии, соблюдали все ритуалы и думали: «Ну, мы ничем не отличаемся от всех других семей»; но они были робки, застенчивы и неуклюжи, как крестьяне во фраках.

Однако молчание они сумели сохранить лишь ненадолго. Они не были мелочны или злопамятны, а просто не умели сдерживаться. Хелен бросали из стороны в сторону ветра ее истерии, могучие прихотливые волны ее темперамента. Иногда у огня в своем доме она слышала завывание ветра снаружи, жизнерадостность ее угасала, и она испытывала к Юджину почти ненависть.

– Просто нелепо, – сказала она Люку. – Это его поведение. Он еще совсем ребенок, и у него было все, а у нас не было ничего. И видишь, к чему это привело? Видишь?

– Высшее образование его погубило, – сказал моряк, не слишком огорчаясь тем, что его свеча запылает ярче на фоне всеобщей испорченности.

– Почему ты не поговоришь с ней? – раздраженно сказала она. – Тебя она, может быть, послушает, не то что меня! Скажи ей! Ты же видел, как она свалила все на бедного папу? Неужели ты думаешь, что старик, больной старик – виноват? И вообще Джин совсем не Гант. Он пошел в ее родню. Он свихнутый, как все они! Ганты – это мы! – закончила она, горько подчеркивая последние слова.

– У папы были оправдания, – сказал моряк. – Ему приходилось со многим мириться.

Все его мнения о положении дел в семье предварительно одобрялись ею.

– Вот и сказал бы ей об этом. Хотя он и вечно копается в книгах, он ничем не лучше нас. Если он думает, что может задирать передо мной нос, так он глубоко ошибается.

– Пусть только попробует, когда я рядом! – мрачно сказал Люк.

Юджин отбывал множественную эпитимью – его первый великий грех заключался в том, что одновременно он был и слишком далек, и слишком близок им. Нынешняя беда усугублялась выпадами Элизы против его отца и осложнялась скрытым, но постоянно вспыхивающим антагонизмом между матерью и дочерью. Вдобавок он был непосредственной мишенью ворчания и упреков Элизы. Ко всему этому он был готов – таково было свойство характера его матери (она любила его не меньше остальных, думал он), а враждебность Люка и Хелен была чем-то неумолимым, бессознательным, неизбежным – чем-то вырастающим из самого существа их жизни. Он был один из них и нес то же клеймо, но он не был с ними и не был похож на них. Много лет его ставила в тупик жгучая загадка их неприязни, а их внезапная теплота и нежность бывали ему непонятны – он принимал их с благодарностью и удивлением, которого ему не удавалось скрыть. Он оброс скорлупой угрюмости и безмолвия – он почти не разговаривал дома.