Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

– В некотором смысле, достопочтенные члены городского совета, у меня есть для вас сообщение; и касается оно как раз того молодого человека, который лично передаст вам «Грубиянские годы». Этого человека, собственно, зовут Зрястриц , но он, изменив всего одну букву, превратил свое тусклое имя в более яркое – Зрюстриц. Поначалу он, возможно, покажется благомудрым господам из городского совета несколько отталкивающим: из-за своего внешнего вида, из-за сбивчиво-свирепого взгляда, «шведской», или «ежовой», головы, жутких бакенбардов и сходства с так называемыми гробианами. Однако втайне он вежлив, и, вообще, у него есть кумиры, которым он поклоняется. Этого Зрюстрица – примерно через две недели после того, как он покинул гимназию, будучи робким, спокойным и тихим человеком, отнюдь не обещающим, что из него получится какой-то особенный Циклоп или Енак… – так вот, через две недели я вновь повстречал его в Иене. Боже! кто стоял предо мной? Князь, гигант, грубиян (но благородный), Атлас, поддерживающий небо, которое сам он и создал, организовав новый мир и дезорганизовав старый! А между тем он тогда едва начал слушать лекции и, собственно, ничего существенного не знал; он еще был лежащим навытяжку петушком, над чьей головой и клювом Шеллинг провел мелом свою уравнительно-экваториальную линию и который сдвинулся на том, что, недвижимый, смотрит на нее, не будучи в силах подняться; и тем не менее он уже тогда был многим и большим: он это чувствовал, как понимал он сам и как представлялось мне. Отсюда, между прочим, следует, что и в мире духа наверняка существует ускоренный метод, позволяющий всего за четырнадцать дней откормить внутреннего человека и превратить его в человека поистине весомого: как имеется сходный метод в физическом мире, где гуся, подвешенного в парящем состоянии, с завязанными глазами и заткнутыми ушами , посредством особого питания можно за тот же промежуток времени откормить так, что его печень будет весить четыре фунта.

И в самом деле, увиденное настроило меня таким образом, что я – поскольку упомянутый славный гигант не имеет ничего, кроме силы, – поговорил об этом с четырьмя другими великолепными беллетристами (я никогда не развяжу им ремни сандалий, если, конечно, сами они не попросят) и спросил их, почему бы нам не объединиться и не дать молодому человеку возможность за наши деньги освоить самые необходимые учебные курсы. «Мы обтешем этого Зрюстрица, – сказал я, – чтобы он идеально подходил для наших сочинений; или, точнее, он сам должен приспособить свои дедуктивные теории к выдающимся и прочим произведениям своих кормильцев: чтобы когда-нибудь в будущем – в качестве нашей неподвижной звезды и нашего драбанта, в качестве шафера и chevalier d’honneur пяти наших муз, короче, в качестве нашего рецензента-маркёра – он мог в тех различных печатных изданиях, какие сейчас имеются в мире, выносить суждения о наших трудах и высоко их оценивать».

Все с этим согласились. И у нас пятерых поистине не было причин жалеть о наших тратах, ибо позже, уже в первом семестре, мы услышали, что наш протеже не боится полярностей и индифферентности, что он – трансцендентный эквилибрист и полярный ледовый медведь, что он индифференцирует людей, а себя потенцирует, что он, хотя и не стал ни поэтом, ни врачом, ни философом, но (что, может быть, важнее) вобрал в себя все это. И в самом деле, он вскоре стал называть нас в своих рецензиях пятью директорами, даже пятью чувствами ученого мира, а я, по его словам, являюсь среди них Вкусом – le Gout, el Gusto [37] Для исследователей языка: является ли le Goust анаграммой el Gusto , или наоборот, и какой из этих двух языков переместил буквы в другом? – Примеч. Жан-Поля. , – но, впрочем, он чертовски свободно говорит и о любом другом. «Может быть, ты прав, мой пламенный Зрюстриц», – сказал я однажды, когда он написал, что предвидит: по прошествии четырех или пяти лет Гёте окажется так же глубоко внизу, как сейчас Виланд. «Ну и что с того? – откликнулся он. – Я иногда тоже запускаю ядро кометы в голубое эфирное поле и нисколько не беспокоюсь, взойдет ли эта комета, полетит ли, как огненный цветок… На небесной оси бесконечности полюса – это одновременно экваторы: там всё едино, господин легационный советник!»

И вот теперь четыре звезды литературы (я бы сказал – пять, если бы сам не относился к их числу) ходатайствуют перед высокоблагородным советом, чтобы наследство сарыча, истребителя мышей, предназначенное как раз для бедных студентов, досталось нашему славному голоштаннику; ибо таковым он в самом деле является, поочередно в собственном и несобственном смысле: как если бы и здесь дифференцировал и индифференцировал, выбирая, по своему усмотрению, реализм или идеализм – как две переменные позиции, выводимые из некоей третьей. Я имею в виду вот что: у него ничего нет. Его Marquisat de Quinet [38] Так Скаррон называл небольшие гонорары, которые выплачивал ему книготорговец Кине. – Примеч. Жан-Поля. приносит слишком мало доходов – а ему нужно очень много воодушевляющих возможностей, чтобы он сам мог стать одной из них (и покрытые виноградниками горные склоны – это лестница-терраса, по которой он взбирается на свою гору муз), – нам, пяти маркизам, тоже нелегко кормить шестого; а если сейчас Зрюстрицу передадут сарычево наследство, то он сможет – для проформы – проедать его в Иене или в Бамберге; но при этом с удобством для себя выносить суждения о литераторах: некоторых, немногих, увенчивать венком и держать на отдалении, на других, бессчетных, едва-едва бросать искоса короткий взгляд, пошлость – от всего сердца презирать; из четырех-пяти понятий и писателей методом дедукции выводить многое: например, роман, юмор, поэзию, – и при этом полностью относиться к числу так называемых цельных людей. Сам же покойный сарыч – которого я, правда, не знаю, но который наверняка в конечном счете выиграл от переселения в мир иной, – наверное, с душевной радостью скажет там, наверху, когда услышит о таких плодах своего наследства: «Я от всего сердца предоставляю свое наследство этой беспутной мушке внизу – хотя бы уже потому, что она улетела прочь от прежней точки рефлексии, опередив меня в этом на целый мир».

О Боже, члены городского совета! Как много я мог бы еще сказать, не будь это уже напечатано! Любой автор только тем и занимается, что предлагает раскусывать грецкие орехи, каждый из которых подобен мозгу – который Ле Камю им уподоблял – и которые, следовательно, имеют по три оболочки; но кто сумеет их от этих оболочек очистить? Любой известный автор скромен; но здесь как раз и заключается его несчастье: никто не знает, как он скромен, потому что он не может говорить о себе и сказать это. Он мог бы сто раз перекрашивать своего «денщика», облачая его во все новые ливреи; мог бы закруглить, скрутить железный дымоход печки, превратив его в пылающий росчерк своего имени, – однако никто не знает, что он ничего такого не делает. Если вдуматься, сколько сражений – как в Европе, так и за ее пределами, – дал или выдержал Бонапарт только ради того, чтобы его имя начали писать правильно, без «у» (то есть без Игрека, благодаря чему он и представляет теперь для французов Икс, то есть алгебраический знак неизвестной величины); если, иными словами, вдуматься, с каким трудом человек создает себе имя и насколько легко оно опять стирается из человеческой памяти: то, поистине, вряд ли нас утешит, что, если говорить о непризнании, другим великим людям тоже приходилось не лучше – например, великому Готшеду, который даже в Геллертовом Лейпциге выстрадал много такого, чего не хотелось бы видеть повторившимся здесь.