Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Там он сидел, восторгаясь росой и блеском и устремляя взгляд то в небо, то на землю. Мало-помалу он погрузился в грезы-предвосхищения – которые весьма отличны от более тесных грез-воспоминаний , поскольку последние огорожены действительностью, тогда как игровая площадка грядущих возможностей открыта со всех сторон для каждого. На этой, более радостной игровой площадке Вальт и решил водрузить большой кумир, изображающий некоего друга: изваяв его (чего он не осмелился сделать в романе) именно таким, какой нужен ему самому. «Мой неизменнодорогой друг, которого я когда-нибудь обязательно обрету, – сказал себе Вальт, – это божественный, прекрасный юноша, который, сверх того, принадлежит к благородному сословию: является, скажем, наследным принцем или графом; и именно потому он был так деликатно обучен всему, что связано с деликатностью. В чертах лица у него много римского и греческого – классический нос, выкопанный из немецкой почвы; и все-таки это нежнейшая – а не просто самая пылкая – душа, какая когда-либо мне встречалась: потому что в его железной рыцарской груди заключено мягкое, как воск, предназначенное для любви сердце. Это верный, ничем не запятнанный, с сильным характером человек, неутомимый как камень (я бы даже сравнил его с горной грядой, если представить ее прямоходящей ), – настоящий гений по части философии, а еще и военного дела или дипломатии, – и именно потому меня и многих других так поражает, что стихотворения или музыка могут растрогать его до слез. Поначалу я прямо-таки робел перед этим облаченным в броню богом войны; но вот однажды в саду – то ли под впечатлением от весенних сумерек, то ли потому, что он услышал стихотворение о дружбе в давно прошедшие времена (о воинах греческой фаланги, до самой смерти сражавшихся и любивших, или о немецких оборонительных союзах и дружбе их участников), – однажды мечта о дружбе болью пронзает его сердце и он, вздыхая, начинает грезить о душе, грезящей так же, как и он сам. И когда наконец такая душа – судьбе угодно, чтобы ею был я, – окажется перед его глазами, полными слез, и обо всем догадается, и откроется перед ним, и позволит ему увидеть, как в чистом источнике, ее любовь, ее желания, ее добрую волю, как если бы она хотела спросить: «Достаточно ли тебе малого?», – то тогда вторая добрая судьба могла бы устроить так, чтобы граф, любящий, подобно Богу, все души, избрал бы, тоже как Бог, именно мою в качестве сына своего сердца, и этот сын тогда смог бы уподобиться Богу, – и тогда мы оба в светлейший час нашей жизни заключили бы союз, поклявшись в вечной, сильной, неложной любви друг к другу»…..

Этот сон был прорван красивым высоким юношей, который – в красной форме, на английском скакуне – пролетел внизу по военной дороге по направлению к городским воротам. Хорошо одетый нищий с протянутой рукой бежал ему навстречу – потом за ним вслед, потом перед ним – молодой человек к тому моменту развернул лошадь, нищий тоже развернулся – и теперь всадник, роясь в карманах, сдерживал гордый воинственный танец красивого жеребца так долго, что Вальт без усилий сумел рассмотреть и налет меланхолии на прекрасном юношеском лице (так лунное сияние преображает весенний пейзаж), и гордый нос, и такие глаза, что их обладатель, кажется, мог бы раздаривать награды за победу на ристалище жизни. Молодой всадник бросил нищему в шляпу свои часы, и тот еще долго держал их за цепочку, выкрикивая слова благодарности вслед галопирующему коню.

Тут нотариус больше не мог ни минуты оставаться вне пределов города, в котором скрылся всадник, представлявшийся ему почти другом, даже богом, увиденным прежде во сне: существом, украшенным инсигниями всех богов (signis Pantbeis). «Подружиться, – сказал себе Вальт (находясь в романтическом расположении духа, еще более сгустившемся благодаря завещанию, и полагаясь на свое переполненное любовью сердце), – это мы легко сумеем: нам бы только встретиться». – Он бы сейчас охотно отправился к брату, чтобы охладить у него на груди свое исстрадавшееся сердце, а заодно, может, и узнать что-то о прекрасном юноше; однако Вульт еще раньше просил его (из-за шпионов и особенно до того, как слепой музыкант даст обещанный концерт) воздержаться от посещений и ждать, когда брат навестит нотариуса сам.

Пока Вальт уже у себя дома предавался жертвенному горению, Нойпетер, придворный торговый агент, позвал его в свой сумрачный кабинет и попросил – еще до обеда – опротестовать несколько векселей. У Вальта – как у жука, который только что вернулся из полета, – из-под надкрылий еще долго виднелись кончики крыльев; но он опротестовывал векселя с истинным удовольствием: ведь это был его первый нотариальный акт и (что имело в его глазах еще большую значимость) первое практическое выражение благодарности к Нойпетеру. Ничто не казалось Вальту более длинным и тягостным, чем ближайшая четверть года, когда чужой человек будет предоставлять ему кров, обслуживать его и кормить: поскольку человек этот окажет своему квартиранту столько услуг, затратит столько усилий и ничего не получит взамен. Поэтому сейчас нотариус усердно и в большом количестве опротестовывал векселя, но при этом спросил – у усмехнувшегося в ответ коммерсанта, – какое нынче число, и вообще был как бы не в себе: ведь всякий раз, когда человек с поэтическим воздушным шаром – который он недавно, при посредстве орлов, заставлял перемещаться во все светлые эфирные пространства – внезапно опускается на землю, он сперва еще висит, восторженный, под этим летательным аппаратом и с изумлением озирается вокруг.

Так прошла первая половина воскресного дня. Вторая половина, похоже, начиналась иначе. От светлого хозяйского стола – где Вальт, с напудренными волосами и в сюртуке из китайки, вкушал пищу, невольно вступая в соревнование с атласом, Манчестером, сбрызнутыми лаком косичками, шпагами, батистом, кольцами и страусовыми перьями, – нотариус вернулся в свою затененную комнатку, в полном праздничном убранстве, от которого даже не смог освободиться: потому что убранство это состояло лишь из малой толики пудры, коей молодой нотариус каждое воскресенье украшал свои волосы. Припудрившись белым, Вальт чувствовал себя не хуже, чем владетельный князь, – по причине как воскресного дня, так и праздничного убранства. Ведь даже для нищего всегда открыт небесный парадиз облачения в праздничные наряды: ветер удачи принесет ему какую-нибудь тряпицу, и он поставит заплату на самую большую дыру, после чего почувствует себя заново родившимся и, раздувшись от гордости, будет снисходительно поглядывать вокруг, выставляя себя напоказ перед оборванной нищей братией. Вот только приятное намерение Вальта – провести всю вторую половину дня, занимая свою голову исключительно сочинением романа, – теперь было этой голове не по силам, и именно из-за воскресного убранства: ведь, как известно, припудренная голова работает плохо. К примеру, автор сей главы – если бы в эту минуту его для пробы облачили в королевскую мантию, чулки для коронации, сапоги со шпорами и шапку курфюрста, – будучи украшенным таким манером, тотчас отложил бы перо и, закупоренный, поднялся бы из-за стола, не завершив описание Вальтова после-полудня: потому что, когда ты облачен в такой роскошный наряд, дело у тебя точно не пойдет; единственное исключение – ныне покойный Бюффон, о котором мадам Неккер рассказывает, что он сперва сам наряжался как на праздник, а уж потом обряжал свои ученые мысли: то бишь ходил вокруг них, как нарядный и наряжающий своего господина камердинер, и до полудня облачал их в существительные, а во второй половине дня – еще и в прилагательные.