Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

Нотариусу было особенно любопытно наблюдать за весьма утонченным стилем поведения своего брата. А стиль этот выражался в том, что Вульт ни о чем не тревожился, но вел себя так, как если бы он сидел в тепле, у себя дома, и в мире не было бы никаких чужаков. «Не есть ли это демонстрация некоторого презрения к другим или жесткости, – думал Вальт, – когда человек вообще не признает условностей чуждого ему первого часа знакомства, будто в общении уже наступил непринужденный второй, десятый час и так далее?» – Вульт придавал своему лицу самое невозмутимое в мире выражение, как только видел перед собой любое прекрасное женское лицо; он подходил к таковому очень близко, жаловался – мол, с глазом у него что ни день, то хуже, – и (как мнимый миопс) смотрел неописуемо холодно и мимо, словно физиономия, к которой он обращался, раздувшись и превратившись в бесформенный туман, висела где-то далеко перед ним, на вершине горы. Особенно удивляло нотариуса, который думал, что в Лейпциге, в «Саду Рудольфа», достаточно нагляделся на утонченные нравы и утонченных господ и видел, какими форсированными маршами молодые купцы ухаживают за дамами и околдовывают их, однако и сами уподобляются добровольным картезианским чертикам, которых дамские пальчики заставляют подпрыгивать, – так вот, его особенно удивляло мужское самообладание Вульта; так что в конце концов он даже изменил свою дефиницию приличного поведения и на основании наблюдений за опытным в светском общении братом вывел для «Яичного пунша» постулат: «Для тела приличны самые незаметные движения: полушаг или легкий поклон вместо прыжков серны, умеренный дугообразный изгиб руки вместо остроконечных жестов, напоминающих фехтовальные тангенсы, – именно по таким манерам я узнаю светского человека».

Под конец сам нотариус тоже набрался и храбрости, и светскости, и стильных манер и поднялся с намерением браво прогуляться по саду в ту и другую сторону. Он надеялся, что сможет иногда ловить на лету брошенное братом слово, а главное – сумеет где-нибудь выудить красного любимца утра. Музыка, выполнявшая здесь функцию птичьего пения – именно в силу своей невыразительности, – подобно потоку воды подхватила Вальта и перенесла его через некоторые утесы. Но какую же элитную флору он тут обнаружил! Он теперь насладился тихим счастьем, коего так часто желал для себя: возможностью снять шляпу перед более чем одним знакомым, перед Нойпетером с домочадцами (которые, кажется, не ответили на приветствие); и он не смог удержаться от радостного сравнения своего теперешнего улыбчивого статуса в хаслауской Долине роз с прежним, анонимным статусом в Лейпциге, где (кроме немногих людей, которых он даже затруднился бы перечислить) его, можно сказать, ни одна собака не знала. Как же часто он в ту пору безвестности испытывал искушение публично потанцевать на одной ноге или – с двумя оловянными кофейниками в руках; а может, даже произнести пламенную речь о небесах и земле: лишь бы потом прижать к груди хоть одну родственную душу! – Так пламенно стремится человек – которого в более зрелом возрасте едва ли привлекут даже значимые люди и книги, – так пламенно он стремится, пока молод, просто к новым людям и новым литературным сочинениям.

С радостью замечал Вальт, пока прогуливался, как Вульт, благодаря свойственным ему спокойствию и достоинству, умел быть таким любезным, а в своих речах демонстрировал так много самостоятельно приобретенных (в путешествиях) знаний о европейских живописных собраниях, о художниках, о знаменитых людях и о публичных местах, что он поистине околдовывал слушателей; правда, в этом флейтисту определенно помогали и его черные глаза (игравшие особую роль в чернокнижном воздействии на женщин), и присущая ему холодность, которая импонирует людям (ведь и замерзшая вода всегда представляется нам чем-то возвышенным). Одна пожилая придворная дама крошечного хаслауского двора никак не хотела расставаться с Вультом; и многие важные господа то и дело обращались к нему с вопросами. Однако он имел тот недостаток, что – за исключением околдовывания – ничто не нравилось ему так сильно, как последующее расколдовывание; и особенно он был одержим желанием притягивать, как наэлектризованное тело притягивает легкие предметы: притягивать к себе женщин, именно чтобы вскорости их оттолкнуть. Вальт также очень удивлялся тому, что Вульт говорит о женщинах в присутствии самих женщин; один раз, проходя мимо, он явственно услышал, как брат сказал: они, мол, и с собой всегда поступают, как со своими веерами, то бишь обращают к другим богато расписанную поверхность, тогда как пустую прячут, удерживая при себе; флейтист говорил и другие подобные вещи, например: «Есть такие любители, которые, забавы ради, дорисовывают сердечки на картах и превращают в лица; женщина же легко может объединить свое и чужое лицо, превратив их в одно сердце»; или: «Существует один весьма поэтичный, но мошеннический способ, каким мужчины могли бы заинтересовать женщин: вновь и вновь напоминать им об их духовном прошлом, к которому они так привязаны, – например, о прежних снах или о сердечных грезах и т. и.; эффект будет, как если вставить сурдинку в раструб валторны: мелодия, исполняемая где-то поблизости, покажется далеким эхом».

– Так вы играете на флейте? – спросила госпожа Нойпетер.

Вульт вытащил из кармана головку и срединные части – и показал их всем. Обе уродливые дочки Нойпетера и чужие красавицы стали просить, чтобы он что-нибудь сыграл. Но он невозмутимо убрал части флейты в карман и пригласил их на свой концерт.

– А уроки вы даете? – спросила супруга Нойпетера.

– Только в письменном виде, – ответил тот, – потому что я постоянно в разъездах. Я уже давно напечатал в «Имперском вестнике» объявление следующего содержания: «Нижеподписавшийся обещает всем, кто обратится к нему с такой просьбой – в письмах с заранее оплаченным почтовым сбором (сие правило не распространяется на те письма, которые пишет он сам), – давать уроки игры на восхитительной поперечной флейте, восхвалять которую здесь нет надобности. Как правильно ставить пальцы, как обращаться с дырочками, как читать ноты, как держать звук – обо всем этом он будет каждодневно сообщать письменно. Ошибки, обнаруженные у корреспондентов, он постарается исправить в последующих письмах». – Внизу стояла моя подпись. Точно так же я играю в почтовые кегли с одним епископом, ведущим очень замкнутый образ жизни (я хотел бы, но не вправе назвать его имя); мы пишем друг другу, может, и добросовестнее, чем какие-нибудь чиновники лесного хозяйства, отчитывающиеся, сколько деревьев у них срублено: каждый поднимает, или устанавливает, собственную кеглю только после того, как получит письмо от второго игрока, – и уже тогда, со своей стороны, бросает шар.