Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

– Самим положением дел, – ответил тот, не глядя на Вульта. – Я одного не понимаю: как можно быть до такой степени наглым, чтобы явиться с визитом к человеку, чье письмо ты прочитал, узурпировал и отдал в те самые руки, в которые, как там сказано, оно ни в коем случае не должно было попасть.

– Ах, я ничего не прочитал, – сказал Вальт, – я ничего плохого не делал; но я охотно приму даже самые жестокие слова, потому что невольно навлек на вас такое несчастье.

Сказав так, Вальт судорожным движением руки вытащил откуда-то из складок мизантропического кафтана короткий театральный кинжал и начал им беспорядочно размахивать. Граф, увидев карманный стилет, немного подался назад.

– Что это значит? – гневно спросил он.

– Господин граф, – очень громко произнес Вульт, – даю вам честное слово, что он ничего не прочитал, хотя сейчас и не знаю, о чем именно идет речь. – Готвальт, взгляни, что у тебя в руке!

Вальт, зардевшись, спрятал оружие в карман, как в ножны.

– Господин ван дер Харниш, – обратился Клотар к флейтисту, – от вас я требую особого разъяснения, поскольку вы представили мне этого нотариуса под чужим именем.

– Я готов дать любое разъяснение, – ответил Вульт. – Я представил его как своего друга и родственника – он и остается тем и другим – и мог бы еще представить как предполагаемого наследника всего состояния ван дер Кабеля. Нужны ли вам еще какие-то сведения?

– Я бы потребовал у вас сатисфакции, – сказал граф, – если бы не должен был как раз в эту минуту садиться в дорожную карету.

– Я готов сесть в карету следом за вами и продолжить наш спор там или в любом другом месте, – обиженно предложил Вульт и последовал за графом, который, сохраняя холодно-высокомерный вид, направился к своему экипажу.

– Ах, послушай, пощади меня! – умолял тем временем Вальт. – Ты ведь не знаешь, что я у него отнял.

– Этот дурак не вправе так заносчиво разговаривать, но и сам ты, между прочим, тоже дурак, – ответил Вульт нотариусу. – Господин граф, вы мне задолжали ответ, – обратился он теперь к Клотару.

– Отнюдь; но я задам встречный вопрос: вы двое – действительно братья? – откликнулся тот.

– Об этом вам следовало бы спросить у наших отца и матери, а не у меня, – сказал Вульт.

Несчастный нотариус так обессилел, что не мог сдвинуть накрывшую его крышку гроба, хотя уже слышал над головой грохот падающих комьев земли – словесных приготовлений к дуэли.

– Если вы не представили под чужим именем никого иного, кроме себя, то я не нуждаюсь в сатисфакции: от бюргера я ее не приму, – сказал граф и сел в карету.

Вульт, прежде чем дверцы захлопнулись, успел крикнуть в ее нутро:

– Разве не могли бы оба дурака быть дворянского рода – или даже все три? – Однако карета уже покатила, а он, со своей напрасной храбростью, остался на месте.

Вальт был настолько подавлен, что не сумел пожелать счастливого путешествия тому, у которого сам отнял величайшее счастье; даже в сердце своем он не отваживался выражать какие бы то ни было желания. Без единого слова он, вместе с молчащим братом, выбрался из утраченного райского сада. Вульт видел, что брат шагает, согбенный под внутренней – низко нависшей – грозовой тучей; но не пытался хоть одним словом его утешить. Вальт взял братнину руку, чтобы найти опору в сердце другого человека, и спросил: «Кто теперь еще мог бы любить меня?» Вульт промолчал, и рука его оставалась вялой. Вальт отпустил ее; это жестокое, с режущими краями, молчание он воспринимал как проповедь, осуждающую совершенный им грех. Он шел, плача, по радостным вечерним улочкам рядом с братом, для чьей ревнивой груди его слезы, подобно окаменевшей влаге, становились лишь каменной коркой.

– Почему ты хотел защитить меня? – спросил Вальт. – Я ведь не невиновен. Всё ли ты знаешь насчет этого письма?

Вульт, с отчужденным видом, отрицательно качнул головой: поскольку прежние рассказы Вальта об этой истории были, как все его рассказы о себе, по причине дурацкой скромности говорящего слишком скупыми и неопределенными, чтобы Вульт мог проявить по отношению к ним давно ему присущий талант историка, пробужденный опытом светского общения, – умение достраивать каждое событие назад и вперед, то бишь измышлять даже для мельчайшего факта протяженное прошлое и будущее. Вальт ни в малейшей степени не обладал таким придворным талантом: он мысленно видел какой-то факт и тут же живописно его представлял; дальше этого дело никогда не заходило.

Теперь Вальт рассказал брату о злосчастном вручении письма В и ны ее отцу.

– Черт! – воскликнул Вульт, совершенно преобразившись, ибо теперь он догадался обо всем и сам испугался той путаницы, в которую вовлек брата. – Поднимись ко мне наверх и сбрось там свою чешую.

– Да, – сказал Вальт, – и хотя я не хотел никакого несчастья, я не должен был потакать своему желанию увидеть отца и невесту. Ах, кто вправе сказать в этой многажды запутанной жизни: «Я чист»? Судьба пользуется случаем (продолжил он, уже поднимаясь по лестнице), подставляя его нам как увеличительное зеркало, отражающее наши мельчайшие перекосы… Ах, даже над тихим, пустым словом, над мягким звоном вздымается немая, сокрытая вершина, с которой они могут обрушить вниз, на жизнь, какое-нибудь чудовищное несчастье [23] Одно слово, один удар колокола нередко приводит в движение снежную лавину. – Примеч. Жан-Поля. .

– Ты для начала вылущи себя из этой поганой собаки Мейнау, – сказал Вульт уже мягче, когда они вошли в тихую, заполненную лунным светом комнату.

Нотариус стал молча освобождаться от коцебуйской сахарной глазури, как река – ото льда: бережно снял с себя кафтан и коадъюторскую шляпу, отцепил завитые локоны. Когда Вульт в лунном сиянии протягивал опечаленному плуту плохонький сюртучок из китайки – как повешенного, за веревочную петельку, – и вообще когда он представил себе, как это смешно, что брат в своем пробковом спасательном жилете маскарадного переодевания так и остался сидеть на сухом берегу, ему стало несказанно жаль этого обманутого тихого человека в слишком широких сапогах, и в то время, как Вульт еще улыбался, сердце его разломилось напополам от… слез.

– Я хочу заплести тебе косичку, – сказал он, встав за спиной брата, как охотник, прячущийся за лошадью. – А ты пока зажми зубами ленту: один конец.

Вальт подчинился, но как бы стыдясь. Когда Вульт почувствовал под пальцами мягкие вьющиеся волосы, а перед собой увидел братнину спину (спина же очень легко позволяет представить себе человека одновременно мертвым, далеким и отсутствующим, и такая линейная сердечная перспектива побуждает другое сердце к состраданию), он – чтобы Готвальт не обернулся – дернул братнину голову назад, ухватившись за вожжи волос у самого затылка, и суровым голосом (беззвучно плакать в такой позиции он мог свободно и в свое удовольствие) задал вопрос: