Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы: биография. Том I

В ближайшей реке он вымыл и нищенскую клюку, и руки, в которые принял ее от продавца, из деликатности ничем их не прикрыв. Первый акт благотворительности, который он совершил после покупки клюки, был осуществлен с помощью этой самой деревяшки по отношению к сплавной древесине. Вальт не мог смириться с тем, что если на середине реки множество бревен двигалось вниз по течению – весело и словно пританцовывая, – то другие, ничуть не хуже первых, попадали в какие-то бухточки у берега, скапливались там и оказывались на горе себе как бы заключенными в тюрьму; эти горемыки явно не заслужили, чтобы их заставляли сидеть на скамье ожидающих; а потому нотариус взял свою нищенскую клюку и, подталкивая некоторые прибившиеся к берегу бревна, страдавшие в непосредственной близости от него, помог им вновь выбраться на речную стремнину; ведь помочь всем бревнам – как и всем людям – не под силу ни одному смертному.

Потом он догнал маленького оборванного мальчишку, который шагал по дороге босиком, в красных плюшевых штанах – с бессчетными прорехами, – которые раньше принадлежали взрослому человеку, а для этого малыша стали одновременно кюлотами и чулками. У мальчугана не было при себе никаких вещей, кроме стеклянной баночки, из которой он непрерывно доставал какую-то мазь и смазывал ею свои больные, воспаленные веки. Вальт ласково расспросил малыша о его горестной истории. История сводилась к тому, что он сбежал от мачехи – потому что его отец, военный, еще прежде сбежал от нее – и теперь надеется, выпрашивая милостыню, добраться до французов. «Тебе пригодились бы гессенские гроши?» – спросил Вальт, вдруг со страхом обнаруживший, что у него остались в основном только крупные монеты. Мальчонка по-дурацки уставился на него, потом усмехнулся, будто услышал шутку, но ничего не сказал. Вальт показал ему один грош. «О, – сказал тот, – эти-то мне хорошо знакомы»; и прибавил, что отец часто посылал его разменять такую монету. В конце концов нотариус услышал, что мальчик и сам гессенец, – и отдал ему все гроши из его отечества.

Теперь мало-помалу клюка начала проявлять свою зловредную силу: она оказалась громоотводом, притягивающим к себе непогоду. Вальт уже не мог вернуть ту весну, которую видел до полудня, и вынужден был видеть перед собой осень, в такой же мере настраивающую человека на эпический лад, в какой весна – на лирический и романтический. Он посчитал себя вправе взвалить на палку вину за то, что, сколько ни смотрит на Лейпцигские горы, напрасно пытается мысленно перенестись на ту сторону, на Лейпцигские равнины, к Ваниной садовой калитке: потому что палка, как если бы она застряла под его горными санками, препятствует этому.

Он видел теперь мельтешение жизни, суматоху на земле, мелькающие тени облаков – тогда как на небе даже облака плывут медленно, солнце же вообще, как одно из божеств, стоит на месте и лишь взирает на происходящее. Ах, каждую осень и с человека облетают листья – правда, не все.

Он видел луг – обглоданный скотиной, но лиловый от исключенных из ее рациона ядовитых осенних цветов. На лугу шумели перелетные птицы: казалось, они обсуждали план предстоящего ночного путешествия. По проселочной дороге катилась грохочущая телега, из-за ее задних колес доносился собачий лай. По далекому склону горы двигалась белая женская фигура – вслед за темно-коричневой мужской: эти супруги, наверное, хотели в какой-то неведомой Вальту деревеньке насладиться стаканом вина и чашечкой кофе – ну и еще, конечно, многими природными красотами, какие обычно встречаются по дороге туда и обратно. А поблизости от него семенили по покрывшимся зелеными всходами бороздам две девчушки в белых нарядных платьицах, видимо, из благородного сословия: в руках они держали букеты цветов и носовые платочки.

Вальт разминулся с так называемой повозкой невесты, нагруженной столь изобильно, что груда вещей доставала чуть ли не до Небесной повозки; все сложенные на телеге восковые крылья, надкрылья, стеклянные перья и птичий пух, с одной стороны, а с другой – плавники ягодичные и хвостовые, грудные и спинные, сосуды Данаид, картины с водными ландшафтами, поливочные тележки, дождемеры и веревки для сушки белья: всё это подпадало под категорию «домашняя утварь», то есть относилось к предметам, которые человек, обретающийся здесь, внизу, непременно должен иметь, чтобы более или менее удачно отчасти проплыть по реке своей жизни, отчасти же пролететь над ней. Однако сам собственник этого добра, которому прожужжали все уши советами о необходимости крайне бережного обращения с нагруженными на повозку крыльями и плавниками, шагал рядом с ней и шаг за шагом пытался убедить себя и сопровождающих, что в будущем его ждут гораздо более счастливые дни, нежели те, что он пережил в своем прежнем – неведомом Вальту – гнезде.

Потом Вальт наткнулся на «дочернюю» деревушку, состоящую из пяти или шести домов, обитатели которых непрерывно что-то мыли, подметали и возились возле дымящихся печей. Тамошние парни, не без опасности для жизни, вооружившись штангами, воздвигали украшенное алыми лентами-вымпелами майское дерево, которое для всякой деревни играет не менее важную роль, чем для города средних размеров – «птичий шест». Девушки, которые пожертвовали для украшения майского дерева свои ленты, залившись краской, наблюдали за тем, как его поднимают; было ясно, что в их блаженных головах и сердцах не осталось ничего, кроме предвкушения завтрашних танцев вокруг этого дерева… и мечты, что кавалером окажется лучший из здешних парней.

Потом нотариус встретил разряженную в пух и прах одиннадцатилетнюю девочку, опирающуюся на костыль, – и ему стало несказанно жалко ее; но из деревни уже бежала крестная этой девочки навстречу гостье, спешащей на завтрашний праздник.

Потом появился прикованный к себе самому злодей с двумя стражами порядка по сторонам; все они, насколько у них еще ворочались языки, хвалили пиво предыдущей деревни; злодей – в том числе.

Между тем Вальт вошел в более представительную деревню, к церковной общине которой принадлежала и встретившаяся ему по дороге «дочерняя» деревенька. Поскольку двери приходской церкви были открыты – изнутри невысокой толстостенной башни доносились звуки какого-то духового инструмента, но и снаружи внутрь наверняка попадали звуки пастушьего рожка, – нотариус ненадолго заглянул туда; потому что из всех общественных зданий он охотней всего посещал именно церкви: эти ледяные дворцы, на гладких стенах которых алтарный свет его благочестивой фантазии наилучшим образом преломлялся, порождая блеск и разнообразие красочных картин. Внутри совершалось таинство крещения. Тот, кто крестил, и тот, кого крестили, – оба громко вопили перед крестильным ангелом. Четверо или пятеро мужчин, стоявших поблизости, принарядились на свой манер, по-воскресному, были, можно сказать, покрыты геральдической гравировкой и чеканкой работы мастеров портняжного дела; только из самых почетных церковных лож, из дворянских, выглядывали служанки, которые хоть и сложили смиренно руки под синими фартуками, как под шалями, но сами были в demi-neglige , то бишь в повседневной одежде. Вальту же ношение рабочей одежды в священном помещении представлялось резким диссонансом. Крестным правнука, которого сейчас крестили, был его собственный прадед, такой старый, что с трудом удерживал на руках маленького крикуна; это по-зимнему оголенное древо, утратившее все листья и плоды, еще и потому так глубоко запечатлелось в Вальтовом сердце, что старик, желая показать себя в наилучшем виде, собрал у себя на затылке и закрутил в седую косичку пять или шесть снежно-белых волосинок (больше у него не осталось).