Филиппо Маринетти - Очарование Египта [litres]

Так мне чувствовалось и виделось, пока мы поднимались как длинные чёрные лучи по пластам пустыни, движимые упорной волей, которая некогда клокотала в голове и в груди всех этих царей, завоевателей, магистратов, крокодилов и священных быков. Они продолжали реально существовать в своих царственных портретах из золота серебра меди и камня!

Таким образом, опьянённые обновлённой земной радостью, мы покинули эти дюны и эти могилы, полные жизни, ради укатанных гладких дорог, как если бы оставили жёсткую аскетичную постель, чтобы погрузиться в ванну, до краёв наполненную ароматной водой.

В полуденном мареве плывут головы грязных верблюдов, иронично наблюдающих за нашим автомобилем, несущих на своих спинах тяжёлый груз сахарного тростника и кукурузных листьев. У наиболее обременённых поклажей видны только ноги, колышущийся на ходу лес ног. Негр, черпающий воду из колодца при помощи шадуфа, 26обжигает мои губы, и я вступаю, мучимый жаждой, в безмерное жёлтое пламя, колеблющееся на поверхности пирамид Гизы. Вокруг всё плавится и пылает, тем не менее окружающее пространство пропитано свежестью, этим волнением, рождающимся на перекрестке трех линий, которые, чтобы достигнуть солнца, поднимаются, соединяясь на сияющей вершине пирамиды.

С религиозным трепетом я подхожу к её основанию. Каждый блок в рост человека. Затем отхожу в сторону. Гигантский хребет, изогнутый хвост и удлинённые лапы Сфинкса образуют узкие островки тени. В одном из них одиннадцать арабов, погонщики ослов и проводники, почти слились воедино, растёкшись грязным пятном вокруг миски с водой, нескольких луковиц и блюдом с подгоревшей пиццей.

Вторая группа темнеет в ослепительном блеске: египетская семья обедает прямо на песке. Тонкая прозрачность чёрной вуали вокруг чернейших глаз. Анахроничный меховой воротник на этом туалете из европейского шёлка. Няня из Хартума 27держит угольно-чёрного младенца на твёрдом сгибе рукава своего одеяния из грубой белёсой шерсти, укутывающего её тело и закрывающего лицо. Когда она встаёт, то его грубый и тяжёлый шлейф стирает следы её босых ступней на песке. Солнце кусает складки чёрной мелайи 28хозяйки, скрывающей даже её нос.

Позвякивают её золотые браслеты. Дзирдзир дзирд-зирдзир изящной трясогузки и парижский щёголь, танцующий на грубом вечном граните. Тув тув горлиц и голубей со сломанным клювом Сфинкса. Иа иа иа осла в дальней пальмовой роще.

голоден. Через час можно будет поесть в гостинице «Меана». Между тем раскалённая пирамида превосходила все привычные представления: старое золото, оранжевый бархат, застывшее розоватое пламя и т д. и т. п. Ничего ностальгического. Ничего вечного. Они ничему не учат. Никому не повелевают. Скорее, предлагают поскорее сесть за стол, или, ещё лучше, устроиться прямо здесь, посреди роскошно сервированной пустыни. Ароматный пар её сытных блюд извивается, пытаясь проникнуть в мои ноздри. Её корка растрескивается с грандиозной и мудрой мощью отражательной солнечной печи. Всё готово. Я невольно прищёлкиваю языком. Не зря далёкие пальмы приветственно кивают пучками листьев на своих верхушках поверх дюн, волшебным образом превращающихся в горы халвы и лукума, украшенные миндалём и орехами. Небо сладкое и маслянисто-белое как превосходная мастика 29та самая, в какую упала и умерла любимая дочка самого гениального кондитера Египта.

Устроившись в растущей тени Сфинкса, я совсем забыл о завтраке в отеле «Меана» и задремал, пережёвывая лакомый кусочек Пирамиды. Когда я очнулся от сна, то тени уже шагали по пустыне как призрачное войско. Пирамиды Гизы представлялись мне построенными из кристаллизованных фисташек. Я отведал ещё и их, предвидя, что когда я вернусь в Каир на немыслимой скорости, то буду вспоминать их как промелькнувшее романтическое видение. Уже разливалось жидкое красноватое золото заката, романтического, как в романах Виктора Гюго. Справа светлая сияющая игла минарета и высокий пучок на верхушке самой высокой из пальм растворялись как две сладкие пастилки в серебристой воде сумерек.

В полночь в гостинице «Семирамида» дыхание Нила мягко приоткрыло моё окно. В пустоте ночи круглая луна легко балансировала на пышной листве банана.

– Эх! Эх! Эх! – доносились ночные гафиры, 30окликая одна другою.

Затем я проглотил луну, пока её не украли, подумав, что подкрепиться никогда не поздно, настолько я был зачарован этим соревнованием арабских сладостей.

В один из обычных январских египетских дней, медлительных, мягких, экстатических и золотистых, я отправился навестить Константиноса Кавафиса, 31знаменитого греческого поэта, отдававшего предпочтение своей родной Александрии перед своими далёкими и отвлечёнными Афинами.

Он с воодушевлением рассказывал мне об известном итальянском публицисте Катраро 32пока я обдумывал и оценивал причины исторической ностальгии, могущие связать душу поэта с лазурным полукругом Старого Порта, теперь заброшенного, но когда-то заполненного роскошными двухмачтовыми галерами.

Это была одна из тех вечерних прогулок, какие так любила моя мать, и в которых я, тогда шестнадцатилетний, сопровождал её, стараясь согласовывать свои мечтательные шаги с её решительной и торопливой поступью. Казалось, что она гналась за своими горестными воспоминаниями; я был зачарован пламенеющим закатом, мастером войны и героизма, раз за разом разыгрывавшим всевозможные сцены сражений облаков, пурпурной кавалерии, залпов солнечных лучей, крушения золотых замков и т. п.

Нас осаждало ужасное зловоние огромной скотобойни, лиловатой лачуги, заваленной окровавленными шкурами, кучами отходов в сопровождении раздражённого мычания. Мои ноздри помнят отвратительное дыхание всемогущей смерти в этом зловещем пейзаже, посреди теней призрачного стада, испугавшегося арабов в чёрных юбках и шлёпанцах, проходивших мимо по берегу, вдоль сверкающей воды. Теперь огромной скотобойни больше нет, просторный мощёный причал, защищённый бетонными блоками, позволяет без труда подойти к римским развалинам, выступающим из синей морской глубины.