Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

Так он и проработал до весны, впаянным в лед. Самого бог миловал — ревматизма не схватил, а вот Прасковья Синцова, что на нем корпуса мин точила, та слегла, не протянула до весны.

Хоть и токарем Прасковья была никудышным, а все жалко ее Дипу… Да и то, откуда ей хорошим металлистом быть? Учили ее всего неделю, как на станке работать. Резец заточенный, скорость одна и та же установлена, подачу резца тоже мастер отлаживал. Прасковью учили, в каком месте самоход включать, а где выключать. И учили, как скобой диаметр замерять, чтобы браку не напороть.

А Прасковья до войны и в глаза не видела станок. Дояркой была, говорит. Что такое доярка, Дип не знал, но видел: не металлист Прасковья, не привычная к железу. А все равно жалко Прасковью… Слезливая была женщина и ласковая. Бывало, точит она эти самые мины, а потом у нее от холода пальцы так скрючит, что рукоять суппорта повернуть не может. Дует Прасковья на пальцы и плачет. Дует потихоньку и плачет потихоньку. Мастер подойдет, посмотрит на Синцову и головой покачает:

— Работать нужно, милая… Работать…

Прасковья на него глаза поднимет, огромные глаза, бездонные.

— Не могу, Семеныч… Хучь убей, а не могу….

— Э-э, милая, — скажет мастер, — мы все давно ничего не можем. А фрица вон от Москвы отогнали. Половину России отдали было, думали, что не можем, а теперь взяли да шуганули. Значит, можем! Давай, Прасковья, жми!.. Наши мины там вот как нужны! — и мастер попилит себя черной от въевшегося металла ладонью по жилистой шее.

— Не могу, Семеныч, — бубнит Прасковья, — пальцы вот не гнутся, не гнутся, проклятые…

— Пальцы ругать не надо, — еще ласковее говорит мастер, — твои пальцы уважения требуют. Когда-нибудь, Прасковья, сделают памятник бабьим рукам: прямо из земли две огромные руки торчать будут. Те руки, что не гнулись, а дело делали… Ты пальцы-то не ругай, они замерзли. Ты погрей-ка вот их…

И мастер научил Прасковью греть руки в цехе с брезентовой крышей, где под ногами станочников была мерзлая земля, а станки стояли на ледяных фундаментах. Мастер открыл на Дипе крышку коробки и заставил Прасковью погрузить кисти рук в горячее масло. И заставил держать там руки, пока пальцы вновь не обрели чувствительность.

И все-таки Прасковья слегла. Ушла она из цеха, ушла из жизни Дипа.

Весной в цеху совсем плохо стало. Грязь непролазная, как на проселочной дороге. Намостили по цеху дощечек, тротуарчики деревянные соорудили. И ничего, не жаловались: война.

Все воевали и Дип воевал. В мирное время он давно бы запросил ремонта, а тут ни гу-гу. Солдат есть солдат. На союзника надейся, а сам не плошай. Около Дипа американцы работали, и французы, и англичане. Станки ничего себе, аккуратные, но к войне мало привычные. Привыкли к своим буржуазным нормам, а как прижмут их по законам военного времени — пищат.

Но эти иностранцы, хотя и изнеженные, от посильной работы не отлынивали. Союзники все-таки, как-никак… Вот уж кого Дип ненавидел лютой ненавистью, так это станок германской фирмы «Фаудеэф». Прибыл он в Россию перед войной. Его и на прежнем заводе пустить не могли, и здесь он жилы потянул из людей. Никак не давал нужной точности, гарантируемой фирмой в паспорте. Видать, не хотел работать против своих, видать, фирма гарантию-то липовую дала… Но как бы «Фаудеэф» ни хитрил, сломали ему гонорок. Пустили на нем одну операцию — черновую обдирку да так нагрузили, что он быстренько блеск потерял.

Когда совсем тепло стало и вода в ямках растаяла, станки снова потащили тракторами на железных листах. Но теперь тащили их недолго. За зиму люди настоящие цеха выстроили, с окнами и полом. И фундаменты станкам настоящие сделали — бетонные. Вот тогда-то и поставили Дипа в угол к окну.

А работать на нем стал паренек махонький, в фуражке с молоточками. Звали паренька Ивановым. Он, чтобы видеть хорошо деталь, под ноги ящичек ставил. А работал ничего, споро работал. И книжки читал. Сдаст станок сменщице, а сам в уголке около батареи отопительной притулится и читает книжки.

В сменщицах у Иванова ходила Нина, деваха здоровенная, но по молодости бестолковая. Иванов все больше из-за нее и торчал после смены в цехе. Подойдет, резец сменит, сам в заточку сбегает. Посмотрит, чтобы браку не напорола. И все шумит на нее:

— Ну, как же так можно, Нина? Ведь я говорил: держи вот по этой метке!

— Сенечка, я думала правильно у меня! — пищит Нина тонким голоском. — Видать, я такая уж бесталанная.

— Ты рассеянная! — шумит Иванов. — И талант здесь не при чем, нужно смотреть лучше…

Так и бился Иванов с Ниной, учил ее работать и научил постепенно. И показывал, как нужно делать, и книжки по токарному делу читал. А однажды, когда Иванов слишком низко склонился над Ниной, устанавливающей резец, Нина повернула голову и чмокнула Иванова в щеку. Как оно так получилось — неизвестно, только покраснели они и выпрямились, и стоял Иванов, маленький и взъерошенный, и сердито говорил:

— Вы, Нина, не шутите! — первый раз Дип слышал, что он ее на «вы» называл. — Вы, Нина, зря так шутите, — говорил Иванов.

— А я не шучу… Я тебя, Сенечка… люблю. Я тебя готова на руках носить.

А что такой девахе стоит, очень даже просто может поднять маленького Иванова и унести, куда ей надо!

В понятии Дипа любовь — это когда в чистоте держат, маслица подливают, словом, когда жалеют. А у людей, заметил он, все наоборот. Во всяком случае, с тех пор, как Нина с Ивановым про любовь заговорила, ругаться они стали каждый день.

— Надо о будущем думать! — кричит бывало Иванов. — На войну нечего спирать, если ленивая… Война кончится, знаешь, сколько студентов потребуется? Миллионы! А тебе лень учебник взять…

— Ну, я, Сенечка, буду, — оправдывается Нина, — обязательно буду… Только потом…

— Никаких потом! — распаляется Иванов. — Сегодня же повтори вот это и это! — тычет пальцем в замусоленную книгу.

…Конец войны Дип хорошо помнит. Целый день люди не работали, все на улицу подались. И потом целую неделю ходили, будто пьяные. Один песню поет, другой стоит у станка, улыбается и губами шевелит. А вскоре в цеху мужиков прибавилось. Приходили они на работу в выцветших гимнастерках и поперва на станки посматривали недоверчиво, словно бы забыли, с какой стороны подходить. Пока старое вспомнили, пока новые мозоли набили, с них сильно работу и не спрашивали. Каждому ясно: у солдата основной мозоль на сгибе указательного пальца, а у токаря от рукоятки суппорта — на ладони… Но мастеровой, он на то и мастеровой, что уменье всегда при нем остается. Поколобродили бывшие солдаты и заработали так, будто бы и войны не было, будто бы они и не набивали мозолей спусковыми крючками… Жадно заработали солдаты, ненасытно.