Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

— Двадцать пять рублей дам. Старый гармонь. Двадцать пять рублей цена, — пристает Нику.

— По-хорошему она и этого не стоит, — говорит Ромка. — Если бы на материк ехал, задарма отдал бы. А нам еще путь длинный. До самого моря плоты погоним. Нет, Нику, друзей не продают.

— Жалко — не продаешь… Песни люблю. Играть научусь. Зимой в тордохе скучно, пурга поет. А я бы на гармони сильнее пурги играл. Жалко, однако…

— А что, Нику, — поднялся Ромка, — много сейчас в вашем поселке народа?

— Много нет. Много олень пасут. Бабы сидят, ребятишки сидят. Председатель есть, в конторе начальники есть. Продавец, доктор — девушка русская.

— А не пригласишь ли ты меня в гости, Нику! Там и потолкуем насчет гармони, авось сойдемся, а? — говорит Ромка, а сам в нашу сторону смотрит и подмигивает. Застегнул Ромка гармонь, на плечо фотоаппарат для форса повесил, и пошли они в обнимку с ямщиком в сторону колхозного поселка.

…К обеду вернулся Кучеренко. Не один пришел, привел пожилого якута в фуражке милицейской. Мы напугались: не Ромка ли что натворил? Но оказалось, что якут — бывший начальник милиции, а сейчас в этом колхозе председателем.

— Вот моя команда, — сказал Кучеренко, показывая на нас, — знакомьтесь.

— Слепцов, — сказал председатель и сразу же обернулся к Кучеренко. — Пойдем, показывай свои запасы.

— Каштанов! — позвал начальник. — Покажи товарищу Слепцову все, что у нас осталось из продуктов.

Двинулись они к плотам, мы за ними. Нам тоже интересно. Федя мешки развязал, все свое хозяйство разложил: вот муки килограммов десять, сухофруктов с кило… Масла в ящике на донышке. Крахмалу, правда, много. Крахмалу еще на полгода хватит.

Посмотрел Слепцов на наш харч, головой покачал.

— Ладно, поможем, — говорит. — Напишешь расписку, через склад колхозный получишь все, что нужно.

Кучеренко улыбается, благодарит, руку Слепцову жмет. Мы стоим, не очень понимая, что к чему. Председатель ушел, Кучеренко нам обстановку объяснил:

— Денег нет и когда будут — неизвестно. Отряд не перечислил геодезической партии, партия — нам. А ждать радиограмму никакой возможности нет. Метеостанция в верховьях Куланапки тревогу бьет — вода падает. По метру в день падает… Дождей нет. Холод — вечная мерзлота не тает. Раз не тает, значит черной воды не будет. И если сегодня нам Куланапка друг, то, может быть, завтра станет заклятым врагом.

Вот это фокус! Значит, снова на плоты. Значит, нужно успеть до Анабара проскочить. Анабар — мужик серьезный, своим ходом в море идет, никогда не обмелеет. Эх, жизнь бродячая!

— Стало быть, сегодня дальше двинемся, — продолжает Кучеренко. — Продукты возьмем в колхозе. Все ясно? Давайте собираться!

Такая работа веселая. Ящик с тушенкой — вроде бы и не груз — самим жевать. Мешок с мукой — забава. Снова пирогов с повара потребуем! Ну, а про сгущенку и говорить нечего: мечта. Ее ежели в кипятке разболтать да и крахмалом заварить — кисель молочный первый сорт!

Погрузились уже под вечер. Палатку свернули. А Ромки все нет. Проверили плоты: как вицы бревна держат, не разболтались ли? А Ромки все нет! Сварил Каштанов на скорую руку каши, поели уже на плотах. А Ромки все нет. Неужели гармонь пропивает?

Кучеренко злится: нужно до ночи хоть на десяток километров от Джеляды оторваться, все ближе к Анабару. Кучеренко злится, ребята злятся… Хотел посылать нас начальник на розыски, да он, наконец, сам явился. Вышел из-за сопочки, гармонь на плече. У всех на Ромку сразу зло пропало: цела гармонь! А кроме гармони принес Ромка с собой мешок, до половины чем-то набитый. Сам Ромка пьяненький слегка, улыбка от уха до уха.

— Привет! — орет. — Встречайте поклонами, я вам жизнь несу!

Кучеренко на него как зыркнет, Ромка и присел, не поймет, в чем дело. Поорал Кучеренко для порядка и дал команду отчаливать. Мы с Ромкой опять первыми пошли. Отпихнулись шестами, пока дна не достали, а грести не стали. Куланапка пока река широкая, пусть вертит нами, как ей захочется.

— Вали сюда, — зовет меня Ромка к себе на корму и на мешок показывает. — Глянь, какой ясак притащил…

Посмотрел я, — мать честная! — пачек двадцать у Ромки настоящего ленинградского «Беломора», мясо вяленое, колбаса… Вот так Ромка! Где взял?

— Нормальные деловые связи с аборигенами [3] Аборигены — коренные жители той или иной местности. , и все в порядке, — скалится Ромка. — На первом привале обед даю…

Ночевать остановились мы у крутого каменистого берега. Раз вода падает — на отмель нельзя. За ночь плоты окажутся на сухом берегу, тогда всласть дурной работы переделаешь.

Палатку разбили на ровной площадке, плавнику сухого натаскали, костер развели.

Хорошо в палатке перед сном! Печурка топится — тепло. Свечка на штативе от теодолита воском заплывает — светло. Гармонь играет — весело. А сегодня весело вдвойне. Колбасу жуем, папиросы курим. Хорошо! Подпеваем Ромке, слушаем, как гармонь заливается. Эх, хорошо! И до чего же замечательный парень, этот Ромка! Ну, что бы мы без него? Так себе — птицы безголосые, вроде воробьев. А заиграет он, мы петь начинаем, да каждый поет старается, погромче хочет. Каждый только свой голос слышит и радуется потихоньку: вот, мол, я какой голосистый. Эх, и парень, этот Ромка!

Хорошая песня! Хоть мы и не геологи, а все равно хорошая. Пока про геодезистов песни нет, мы и эту любим.

Спели песню, Ромка гармонь отставил, закурил папиросу, дымок пустил, да как засмеется.

— О, братцы, умора!.. Ой, если бы видели!.. — закатывается Ромка.

Чего бы мы видели — никто не знает, но все тоже смеяться стали. Уж такой парень этот Ромка. Петь начнет — не утерпишь, хохотать примется — все равно с ним засмеешься. Первым Федя не выдержал. Слабонервный он у нас, как заржет, на всякий случай. Ну, а остальные над ним со смеху покатились. До слез смеялись, до коликов.

— Поставил я ее к стенке, — захлебывался Ромка сквозь смех, — а она мне: я, наверное, плохо причесана? И давай причесываться…

— Кто это? — вытирая слезы, спросил Чачиков.

— Да фельдшерица, — опять закатился Ромка. — Ой, умора!.. А я ее пустым аппаратом: щелк! Готово, говорю, с вас рубль, фото получите завтра… Ох, потеха!.. А потом пошел народ: мне карточку делай, мне делай. Очередь организовали, портреты просят. Детишек умывать принялись, переодевать… А я их: щелк да щелк. Только рубли шуршат. Ох, смехота!

Мы еще смеялись по инерции, но чувствовали, что смех наш какой-то гаденький. Слишком трудно перейти сразу от буйного, беспричинного веселья к серьезному осмысливанию события. Я посмотрел на Каштанова, он уже не смеялся. На лице Саньки Чачикова было написано недоумение, хотя он еще улыбался и от этого улыбка у него получалась жалкой, словно он удерживает себя от плача. Только Лука Булдыгеров хохотал во все горло: