Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

Телеграфный аппарат постукивал уговаривающе, как верный друг: ничего, мол, поработаем, пусть веселятся, а мы привычные. Соня передавала телеграммы, не вдумываясь в смысл текстов: «Люблю, целую, до встречи…» Соня знала, что люди любят друг друга. Ну и что? Соню никто не любил. Иногда ей казалось, что и не полюбят вовсе.

Отстукав последнюю телеграмму, Соня поднялась со своего места и подошла к окну. Прислонившись лбом к холодному стеклу, она попыталась разглядеть, что делается на улице. Соня видела большой сугроб в палисаднике. Когда она шла на дежурство, этого сугроба еще не было. И еще она видела длинный одноэтажный дом парткома, там тоже светилось одно окно. «Кто же это?» — думала Соня.

Из-за угла парткома выкатилась машина. Забираясь на сугробы, она протыкала пиками света посеребренную летящим снегом пустоту ночного неба. «Кто едет в столь позднюю пору? — думала Соня. — Кто и куда?»

Машина, пробивая в снегу глубокую колею, добралась до почты и остановилась. Это оказался маленький вездеход с брезентовым верхом. Последнее, что успела заметить Соня: из машины вылез человек и направился к крыльцу.

Пропустив через открытую дверь клубы морозного пара, звуки лютующего снаружи ветра, в комнатку вошел мужчина в необъятном тулупе. Потопав, сбивая с валенок снег, он сбросил тулуп и подошел к окошечку в перегородке.

— Телеграмму отправить можно? — спросил он сиплым, простуженным голосом.

— Можно, — безразлично ответила девушка.

— Это хорошо, — сказал он спокойно. — А то до города меньше чем за час не добраться, к Новому году не успею… Пускай телеграмма вперед меня придет…

Клиент взял бланк и стал писать. Соне хотелось рассмотреть его, но ей было плохо видно лицо пришельца. Он низко склонился над столиком. Соня Видела только досиня выбритую щеку с глубокой складкой и лохматую бровь. Клиент что-то написал, задумался, зачеркнул и взял новый бланк.

Считая количество слов, Соня внезапно поймала себя на мысли, что послание это совсем не праздничное. В тексте не было обычных — поздравляю, целую… Текст стрелял неожиданностью: «В пути к тебе. Всегда в пути.»

— Это кому? — спросила Соня и, почувствовав неуместность вопроса, покраснела. Но клиент не рассердился. Он ответил просто, будто ожидал этого вопроса:

— Любимой женщине. Самой хорошей, если хотите…

Соня знала, что ведет себя до предела глупо, что нельзя больше ни о чем спрашивать, но все-таки спросила едва слышно:

— Это ваша жена?

Клиент посмотрел на телеграфистку внимательно и улыбнулся, спросив в свою очередь:

— А если не жена? Это плохо? Если просто человеку?

— Простите, пожалуйста, — пролепетала Соня, — я совсем не думала…

— Я понимаю, — ответил клиент, — не волнуйтесь… Скажите, лично вы много получили поздравлений?

— Я? — удивилась девушка. — Нет, мне некому писать. — Соня оправилась от смущения и сухо сказала: — Возьмите сдачу…

Последний клиент в уходящем году давно вышел из комнаты. Последняя телеграмма, почему-то взволновавшая девушку, была передана на городской телеграф. Соня представила, как ленту, выползающую из аппарата, наклеивают на бланк, как почтальон несет ее по адресу и как телеграмма оказывается в руках женщины. Какая она, эта женщина, которую любит человек, с глубокими складками в уголках рта? Обрадуется ли она такому посланию? Соне захотелось, чтобы женщина обрадовалась. Сама она чувствовала бы себя очень счастливой, если бы ей пришла такая телеграмма, если бы где-то о ней кто-нибудь сказал: самая хорошая…

Соня долго видела, прислушиваясь к завыванию ветра в растяжках антенн и думала о том, как будущей осенью она поедет сдавать приемные экзамены в институт, о том, что она будет жить в большом городе, пока не станет инженером, а потом снова приедет в родное село. Тогда она будет приносить людям пользу… Больше, чем теперь…

Может быть, Соня задремала, может быть, задумавшись, не сразу услышала звук. Она долго не могла понять, что это такое. Лишь окончательно стряхнув оцепенение, догадалась: ожил аппарат. Отстукивая буквы, он подавал узкую бумажную ленточку, и она свивалась в кольцо на полу. Аппарат умолк. Соня взяла ленту и, едва веря своим глазам, прочла: «Человек всегда идет к человеку. Человек всегда в пути. Спасибо за счастье, что вы приносите людям».

Телеграмма была адресована ей. Без фамилии, без имени, просто девушке с телеграфа. И подпись: «Встречный».

Он торопился домой. Но он очень не хотел, чтобы в новогоднюю ночь грустила девушка в маленькой комнатке с замерзшими окнами.

— И-и-эх!

— У-у-ах!

Тяжелые греби — едва обтесанные лиственничные бревна, пружиня, с шумом выскакивали из воды.

— Й-и-эх!

— У-у-ах!

С придыханием ворочать греби вроде бы легче.

— Отбивай!! — орал с берега Кучеренко, размахивая руками. — Разобьет!!

«Ва-ай… — отзывались крутые утесы, — бье-ет!..»

Пот застилал глаза. Кажется, сил хватит только на один гребок. Еще один. Еще один! Еще один!! Лишь бы не развернуло плот. Если наш развернет — обязательно вклинит между утесами, тогда — второй плот встанет дыбом, а там и третий подоспеет, наломает столько дров, что и бежать будет некуда.

— И-и-эх!

— У-у-ах!

Напоследок мы «выдавали» все, что осталось у нас после длительной драки с рекой. Нам нужно продержаться совсем немного, несколько минут. Мы уже знаем, что сразу за трубой — руслом, зажатым отвесными скалами, — Куронах кончается. Это он, дикий, никогда не носивший на своей спине связки плотов, решил устроить генеральную проверку нашей выносливости. Ну что же, Куронах, ты силен! А плоты мы все-таки выведем. Злись, Куронах! Мы тоже злые.

— И-и-эх!

— У-у-ах!

Выгнув спину необъезженным жеребцом, Куронах метнулся с бурунной пеной, с умопомрачительной быстротой и… кончился. Дальше шла Куланапка. Этой минуты мы ждали месяц.

— Красавица! — сказал Ромка Москвин про Куланапку. — Какая грация, какой ровный характер!

И вдруг заорал: ура-а!

Берега Куланапки, поразмыслив над его криком, ответили: а-а-а-а.

— Понимает, что любим ее, отвечает взаимностью.

Ромка — это Ромка. Еще минуту назад, с лицом, багровым от напряжения, он крыл геодезию картографией, вспоминая попутно непорочное зачатие девы Марии, а сейчас он опустился на корточки с краю плота и, сложив половничком длинные пальцы, плескал на лицо чистую куланапскую воду. В этой позе несуразная фигура Ромки сложилась пополам. Острые колени, обтянутые грубым полотном спецовки, пришлись на уровне оттопыренных ушей. Поплескавшись, Ромка, испытывая высшую степень блаженства, утерся подолом исподней рубахи. И вместе с потом он смыл с себя злость и усталость и снова стал тем Ромкой Москвиным, которого боготворила наша экспедиция за колоссальный талант смешно и умело врать, а самое главное — за его гармонь.