Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – мудрых и удивительных

Ночуя в палатке, я невольно переносился в далекое прошлое. Просыпаясь рано утром от ярких солнечных лучей, косо бьющих в тонкие стенки, я несколько секунд воображал, что вернулся на холмы над Фёрт-оф-Клайдом в те дни, когда о войне никто и не думал. Было что-то завораживающее в палаточном запахе нагретой парусины, брезентового пола и раздавленной травы, как и в жужжании мух, облачком кружащих у конца шеста под потолком. На миг я оказывался на Розните и, открывая глаза, почти не сомневался, что увижу Алекса Тейлора с Эдди Хатчинсоном, друзей моего детства, в спальных мешках на полу рядом со мной.

Каждую субботу с Пасхи и по октябрь месяц мы отправлялись с ночевкой на Рознит, подальше от дыма и грязи Глазго. И здесь, в Шропшире, вдыхая неповторимый палаточный запах, я закрывал глаза и видел сосновый лесок позади палатки и зеленый склон, убегающий вниз к ручью, а далеко-далеко внизу длинное голубое зеркало Гар-Лоха, посверкивающего у подножия могучих гор Аргайла. Теперь и Рознит, и Гар-Лох погублены, но для меня, мальчишки, это был сказочный край, приобщивший меня к красоте и чудесам нашего мира.

Как-то странно, что мне вспоминались мы, подростки. Ведь Алекс был теперь на Ближнем Востоке, Эдди – в Бирме, а я – в совсем другой палатке в компании совсем других молодых людей. Но время между «тогда» и «теперь» словно стерлось, словно никогда не было ни Дарроуби, ни Хелен, ни моих успехов или неудач на вызовах и в приемной. А ведь годы в Дарроуби были самыми важными в моей жизни. Тут я обычно садился на койке и тряс головой, поражаясь тому, как война смешала мои мысли.

Однако, как я уже говорил, Шропшир мне очень нравился. Единственным темным пятном оставался резервуар (или что там еще мы копали под склоном). Ну не лежала у меня душа к этой работе, и все. А потому я навострил уши, когда как-то утром наш сержант объявил:

– Тутошним фермерам нужна помощь с уборкой урожая, есть добровольцы?

Моя рука взвилась первой. Затем после некоторых колебаний подняли руки и другие, но никого из моих новых друзей в их числе не оказалось. Когда распределение закончилось, я узнал, что меня и еще троих курсантов определили к фермеру Эдвардсу. Курсанты эти были из другого отряда, и я их не знал.

Мистер Эдвардс приехал за нами на следующий день в типичной машине фермера – большой и старой. Я сидел впереди, рядом с ним, а остальные трое расположились сзади. Он спросил, как нас зовут, но больше вопросов не задавал, словно считая, что его не касается, кем мы были до войны. Ему было лет тридцать пять – жгучий брюнет с загорелым лицом, на котором особенно выделялись белоснежные зубы и ясные голубые глаза.

Он оглядел нас с добродушной усмешкой, когда машина остановилась у него во дворе.

– Вот мы и приехали, ребята, – сказал он. – Вот тут мы и заставим вас попотеть.

Но я почти его не слушал, озираясь вокруг, – ведь именно такие дворы были непременной частью моей жизни лишь несколько месяцев назад.

Булыжники под ногами, ряды дверей, ведущих в коровник, амбар, хлев, конюшню. Старичок выгребал навоз из коровника, и, когда до нас донесся теплый запах коров напополам с благоуханием навоза, один из моих товарищей сморщил нос. Но я вдыхал эту смесь как благовоние.

Фермер повел нас в поле, где работали жнейка и сноповязалка. Позади них тянулись длинные золотые ряды лежащих снопиков.

– Кто-нибудь из вас умеет скирдовать? – спросил он.

Мы беспомощно помотали головами.

– Ничего, скоро научитесь. Идем со мной, Джим.

Мы разошлись по большому полю. Мои товарищи каждый в сопровождении старичка, а мной занялся мистер Эдвардс. И я очень скоро понял, что мне выпала задача не из легких.

Фермер ухватил в каждую руку по снопику, зажал их под мышками, прошел несколько шагов и поставил их вертикально, прислонив друг к другу. Я проделал то же – и так, пока не возник прямоугольник из восьми снопиков. Он показал мне, как втыкать нижние концы колосьев в землю, чтобы снопики стояли прямо, а иногда он выравнивал их нажимом колена.

Я старался как мог, но мои снопики часто опрокидывались, и я бежал назад, чтобы поставить их правильно. И я с некоторой тревогой заметил, что мистер Эдвардс работает примерно вдвое быстрее троих старичков. Мы почти завершили ряд, а они не прошли еще и половины. Ноющие руки и спина сказали мне, что я подвергаюсь суровому испытанию.

Работали мы так часа два: поднимали, нагибались, поднимали и делали несколько шагов вперед без единой передышки. Когда я только начал практиковать в сельском краю, у меня сложилось глубокое впечатление, что сельский труд – самый тяжелый способ зарабатывать хлеб насущный, и теперь я убеждался в этом на собственном опыте. И готов уже был повалиться на стерню, когда на поле появилась миссис Эдвардс с маленьким сыном и дочкой. Они несли корзинки со слагаемыми для нашего перерыва в десять утра: яблочный пирог с хрустящей корочкой и кувшины с сидром.

Фермер с легкой усмешкой наблюдал, как я с облегчением опустился на землю и припал к кувшину, точно истомленный жаждой путник в пустыне. Домашний сидр был выше всех похвал, и я жмурился от удовольствия. Мне казалось, что теперь в самый раз было бы полежать тут на солнышке до вечера с галлоном этого восхитительного напитка под рукой, но мистер Эдвардс моей точки зрения не разделял. Толстая корочка еще хрустела у меня на зубах, а он уже ухватил очередную пару снопиков.

– Ладно, малый, пора и за дело, – буркнул он, и каторга продолжалась.

Если не считать перерыва на обед (хлеб, сыр и снова сидр), мы продолжали скирдовать до вечера с выматывающей быстротой. Я питал большую благодарность к ВВС за мою прекрасную физическую форму. До призыва я несколько ее поутратил из-за кулинарного искусства Хелен и ее забот. Избыток вкуснейшей еды и покойное кресло – да, я начал толстеть. Но ВВС с этим покончили, и, по-моему, больше я никогда не злоупотреблял этими соблазнами.

После шести месяцев в Скарборо у меня, я уверен, не осталось и унции лишнего веса. Строевой шаг, тренировки, общая физическая подготовка, пробежки – теперь я мог без малейшего труда пробежать пять миль по пляжам и береговым обрывам. И в Шропшир я приехал в идеальной физической форме. Но не такой идеальной, как у мистера Эдвардса.

Он был сгустком силы и энергии. Не очень высокий, но с той жилистой выносливостью, которая отличала йоркширских фермеров. Казалось, он не знает, что такое усталость, и словно бы даже не потеет, нагибаясь за снопиками, – бугрящиеся мышцы загорелых рук вздувались из-под рукавов рубашки без ворота, кривоватые ноги шагали без малейших усилий.

Разумней было бы сразу предупредить его, что я не способен угнаться за ним, но какая-то дьявольская гордость понуждала меня держаться с ним наравне. Я убежден, что он вовсе не думал о том, чтобы уязвить меня. Как всякий фермер, он просто старался поскорее покончить с одной работой, прежде чем взяться за другую. В перерыве на обед он поглядел на меня с некоторым сочувствием: рубашка прилипла к моей спине, рот был разинут, грудь ходила ходуном.