Авигдор Даган - Петушиное пение

- Кукареку!

Потом дребезжит звонок. Дети затихают и ждут. Они уже знают, что сейчас будет. Педро надуется, выпятит грудь и во весь голос затрубит:

- Кукареку!

Как по команде, раздается общее:

- Ура! Ура! - и все бросаются на штурм класса. Теперь мы с Ганой смеемся громко, и я еще долго стою у забора, хотя она уже ушла вслед за детьми. Через открытое окно ко мне доносится молодой голос, рассказывающий о том, как вступали один за другим на трон чешские короли, и о притоках рек. Я все еще смеюсь, когда мы отправляемся дальше, и если кто-нибудь встретится на пути, он наверняка удивится, как весело я издалека машу ему палкой из дерева сладкой вишни.

V

За широкой полосой полей, разделенных на маленькие прямоугольнички, течет река. Она огибает нашу деревню и еще много других, а потом у ближайшего города вливается в более могучий поток. Перехожу по мостку, на другом берегу меня приветствуют несколько старых ив, а над ними, в начале подъема на холм - березовая роща, постепенно переходящая в лес. Оттуда, с холма, поля и речка кажутся фартуком в заплатах, с лентами-завязками, вьющимися по обе его стороны.

Речка неширокая. Если хотите, можете назвать ее ручьем. Говорят, однажды кто-то, перепрыгнув через нее, выиграл пари. Зато русло речки глубокое, полное рыб. Карпов, лещей, плотвы, карасей. Порой и щука выглянет из воды, и ленивый сом поднимется с илистого дна.

Я отнюдь не заядлый рыболов. Мои охотничьи страсти давно повесили ружье на крючок, а рыбной ловлей я и вовсе не увлекался. Но изредка, когда день золотисто-голубой и прогретая солнцем вода в речке светится, как пчелиный мед, я беру удочку и устраиваюсь в прибрежной траве, насаживаю червя и забрасываю пробковый поплавок в густyю струю.

Педро прогуливается по берегу в поисках дождевых червей и оставляет меня в покое. Не зовет, не покрикивает, не мешает, будто ему понятно, что я хочу побыть один, наедине с кругами, возникающими на поверхности воды каждый раз, когда под ней проплывает тень рыбы или когда на нее упадет лист с дерева или перышко с крыла птицы, летящей сквозь голубые облака, - круги на воде медленно разрастаются и вновь тихо исчезают.

Бывает, меня одолевает дремота. Я сижу на берегу, смотpю на воду и думаю о Терезе. До сих пор слышу, как она говорит: "На вашей свадьбе я еще танцевала". Но глаза мои слипаются, круги на воде превращаются в широкий взмах юбки танцующей Терезы.

Кружусь с ней в кольце танцующих, она молодеет в моих руках, и вот уже я танцую не с ней, а с Анной, со своей Анной, и весь мир - наш, уже целый час - наш. Всего час назад мы пришли из костела, где нас обвенчал деревенский священник отец Бальтазар, и теперь мир навсегда будет нашим. Мы танцуем, а все стоят вокруг и аплодируют, когда я целую ее на виду у всей деревни.

Анна. Как дерево, глубоко посаженное в теплую почву, я был в ней. Как земля, соки которой подымаются в ствол и ветки, была она во мне. Вместе мы могли переносить в ладонях горы, могли крушить скалы, если бы они оказались между молотами наших сердец, стучащих с обеих сторон, чтобы встретиться в общем биении. Ночью мы спускались в самые глубокие колодцы и пили из прозрачных источников живую воду. У нас вырастали крылья, мы возносились высоко над деревней и, захлебываясь, возвращались в гнездо своего дома. А когда по утрам нас будила песня Педро, славящая прекрасный день, весь мир каждый раз танцевал вокруг. Весь мир танцевал, и мы танцевали вместе с ним.

И опять мы с ней кружимся. Все стоят вокруг и хлопают в ладоши. Анна положила голову на мое плечо, а я кружусь и кружусь с закрытыми глазами, точно опьянев от счастья, и только в момент, когда открываю глаза, замечаю, что кружусь один. Еще не понимаю, еще не верю, пока не увижу белую руку Анны, машущую мне на прощанье. Бегу к дверям, но они заперты, и ни у кого нет ключа. А потом аплодисменты сменяются сухим звуком комьев земли, падающих на крышку гроба.

Мир снова вращается дикими кругами, но среди этих кругов я остался один с пустотой в руках.

Прихожу в себя - я снова сижу на берегу, остались только круги на воде. А рыбы тем временем объели приманку. Сматываю леску, собираюсь домой без улова.

Я одинок. Я тяжко одинок. Пока Педро не сядет на мое предплечье и не скажет с укором:

- Ты опять уснул. - И, помолчав, добавит: - И забыл, что я с тобой.

VI

Иной раз перейдем через мосток, оставим позади речку и травянистый берег, минуем березовую рощу и поднимаемся по заросшему лесом склону. Было время, когда я мог ветром взлететь до самой площадки наверху горы. Теперь я с каждым шагом тяжело опираюсь на свою палку, одышка заставляет меня часто останавливаться.

Я сажусь на мягкий мох и, прислонившись спиной к могучему стволу старого дуба, полускрытый диким папоротником, отдыхаю. Кровь, разыгравшаяся от напряженной ходьбы, разливается по всем членам, смешивается с соками, которые поднимаются к ветвям деревьев, обступивших меня со всех сторон. Сердце стучит громко, его биение сливается с голосами шумящих крон. Минутами мне кажется, будто это моя кровь устремляется по стволам вверх, к вершинам деревьев, это мое сердце бьется там, в вышине, и его колышет ветерок, шелестящий в раскидистых кронах, это соки корней дерева, возле которого я сижу, насыщают мое усталое тело. Будто я сросся со старым дубом, о который оперся спиной, будто папоротник, прикрывающий меня, растет из моего тела, чтобы сотни ветров овевали мое пылающее лицо.

В эти минуты я принадлежу лесу, как мох, как хвощ, как грибы и камни, как эти дубы и буки, клены и ели, что высятся над подлеском, заслоняющим мне горизонт. В эти минуты чащоба разрастается, пока не покроет весь свет, и все миры, какие когда-либо существовали, теперь находятся в этом лесу, и все мое царство лежит под этим склоном, а по нему со всех сторон маршируют древние полки с белыми флагами мира, и волчья пасть, распадаясь, превращается в живительную почву, а руно барашков превращается в теплый мох, на который я положил голову, тяжелую, как камни в этом лесу, легкую, как кроны сосен, в которых пальцы ветра повторяют аккорды на серебряных струнах арфы.

В таком настроении застает меня Педро, клевавший тем временем сладкие ягоды и вернувшийся с синим от черники клювом. Я поднимаюсь помолодевший и бреду еще выше.

Наконец мы добираемся до залитой солнцем вырубки. Тут я опять, усталый, ложусь в тени высокой сосны и сквозь кружево ветвей гляжу в синее небо, плывущее высоко над нами. А Педро взлетает на крону дерева, садится на самой верхушке и оглядывает окрестности.

Я смотрю только вверх, а Педро еще хочется изучить и даль.

- Какая красота, - кричит он мне оттуда.

- Какая красота, - шепчу я, глядя сквозь кружево ветвей на высокое небо.