Авигдор Даган - Петушиное пение

VII

День за днем я обхожу деревню с торбой через плечо. Педро, сидящий на моей руке, уже знает, у каких домов я остановлюсь. Правда, я больше не седлаю коня и не объезжаю окрестные деревни, но нередко за мной приезжают с бричкой, с телегой, я сажусь на козлы, и мы едем туда, где нужно сражаться со смертью.

День за днем я вступаю в борьбу с ней. Набрасываюсь на нее, как бык на арене, который все равно будет сражен. Знаю, что в конце концов смерть победит, но, где могу, еще оставляю на ее теле шрам и, пока могу, становлюсь между ней и теми, к кому она уже тянет свои ручищи. Зачастую и ночью покидаю дом, чтобы нанести ей удар. Педро остается дома, а когда я поздно возвращаюсь, гневно нахохливается и брюзжит:

- Зачем? Что в этом хорошего? Зачем ты надрываешься из-за каждого слабеющего сердца? На чью благодарность ты рассчитываешь? Сам себе скоро выроешь могилу.

Порой Педро похож на старую бабу, которой лучше не отвечать. Но если я не отвечаю, он поучает, как отец Бальтазар.

- Сколько бы лет человеку ни было - год или тысяча, - становится ли он мудрее перед лицом вечности?

Я молчу. Теплая ночь. Я слышу то, чего не слышит Педро. Словно далекие барабанчики, лопаются на деревьях прорастающие почки.

И только утром скажу ему:

- Вот видишь? Расцвели яблони. Якуб еще увидит их в полной красе.

И мы снова отправляемся в деревню.

За костелом тянется кладбищенская ограда. Старая, облупленная, исхлестанная годами ветров, отсыревшая под годами cнeга, прогретая годами солнечного жара. Из-за низкой ограды выглядывают верхушки надгробий и смотрят на детей, играющих с бечевкой, натянутой на пальцы обеих рук. Сложенные из бечевки фигуры аккуратно снимаются с рук напарника, и фигура каждый раз меняется. Колыбель превращается в стол, стол - в гроб, гроб - в колыбель.

Потом, соскочив с кладбищенской ограды, они затевают другую игру. На песчаной дороге начертят шесть квадратов, на их конце - полукруг. Кричат: "Небо, пекло, рай". Положат плоский камешек на пальцы босой ноги и перескакивают с квадрата на квадрат. У маленькой Адельки при этом подпрыгивают золотые косички на спине. Она первая доскачет до полукруга, а камешек все еще лежит на маленькой ноге, точно инеем, покрытый серебряной пылью.

- В раю! - радостно кричит она. - Я в раю! - и хлопает в маленькие ладошки. Я останавливаюсь, беру палку под мышку и тоже хлопаю в ладоши: "Аделька в раю!" - и Педро прославляет ее своей песней.

Прежде чем мы пойдем дальше, мне покажется, что и камни надгробий склоняются над оградой, и солнце рисует на их верхушках мудрые улыбки.

VIII

Мы часто останавливаемся здесь и смотрим на игры детей. Они носятся, прячутся, догоняют друг друга, прыгают через канаву и через ограду, загоняют шарики в ямки, играют в жандармов и разбойников, изображают разные народы, бросают мяч - кто выше и кто дальше, удирают от водящего при игре в жмурки, который напрасно пытается их схватить, хотя они совсем близко. Придумают сотню разных игр, и все время мне кажется, будто они играют в жизнь.

- Видишь? - говорю я Педро, который расселся на моем плече и, не шевелясь, наблюдает за детьми. - Видишь, как они тренируются, чтобы обогнать всех и быть первым у цели?

- Вижу, вижу, - кивает он гребешком.

- Видишь, как они стараются преодолеть препятствия? Как любой из них хочет бросить дальше и выше всех?

- Вижу, как тут не видеть?

- Видишь, как они метят прямо в цель?

- Так, так.

- Как учатся искать, обнаруживать, открывать, находить?

- Так. Вижу, вижу. И как умеют беспомощно шарить во тьме. Как не знают, где они. Как замечательно тренируются в том, кем когда-нибудь станут. Водящими при игре в жмурки.

Педро язвительно хохочет - даже гребешок покраснел и покачивается над его головой из стороны в сторону, а я хочу поскорее снова пуститься в путь.

Порой с ним и впрямь невозможно разговаривать разумно.

IХ

Давно уже я не хожу в костел. По воскресеньям мимо моего дома проходят мужчины в черных отутюженных костюмах, в шляпах, ботинки как зеркало, проходят женщины в шелковых платочках, замужние - в черных, молоденькие - в белых, в руках молитвенники, идут по двое, по трое, серьезные, притихшие, едва промолвят словечко, как будто им надо внимательно следить за каждым шагом, головы держат высоко, словно несут на базар в корзинке все свои грехи.

После мессы снова вижу, как они возвращаются. Словно удачно продали весь товар, теперь идут кучками, мужчины что-то кричат женщинам, а те взрываются фейерверками хохота.

Я люблю на них смотреть, всегда со всеми здороваюсь, а Педро, стоя на заборе, кивает им гребешком. Но сам я уже давно в костел не хожу. Только под вечер, когда я знаю, что отец Бальтазар вздремнул после доброго воскресного обеда и, отдохнув, присел к столу в саду за домом, отправляюсь к нему.

Он круглый, как бочонок, и даже теперь, в старости, ни морщинки на его широком лице с вечной улыбкой добряка. Еще издали он приветствует меня:

- Идите, друг мой, идите. Гость на порог, Бог на порог. - И кричит в дверь дома: - Агата, принеси вина для дорогого гостя. И яблок, и сыру.

Нальет мне молодого вина, мы чокнемся, сидим друг против друга за столом из круглой толстой доски, положенной на пень, оставшийся от дерева, которое срубили, еще когда строили костел, задолго до того, как Бальтазар впервые переступил его порог, и воскресенье за воскресеньем ведем один и тот же разговор. Зимой и в дождь мы сидим в каменном доме, но разговор ведем все тот же, в любое время года - и когда цветут сады, и когда лежит снег. Слова меняются, но разговор всегда одинаков.

- Опять я не видел вас во время мессы, - начинает он каждый раз, укоризненно качая головой, но при этом улыбается, как мы улыбаемся ребенку, которого застигли за какой-нибудь шалостью, рассмешившего нас прежде, чем мы успели отругать его.

Я не отвечаю. Знаю, что ему все известно и он не ждет моего ответа.

- И к исповеди не ходите, - продолжает он.

На что я всякий раз отвечаю ему одинаково, будто то, что мы оба произносим, слова предписанного нам ритуала.

- Нo ведь к вам я пришел и все грехи захватил с собой, чтобы отчитаться перед вами.

- Нy, ладно, ладно, - скажет он. - Отпускаю. Но в следующее воскресенье приходите в костел. - И опять кричит в дверь дома: - Агата, принеси шахматы. Слышишь, Агата? Да поживее, не то я забуду самые удачные из заготовленных ходов.

Он расставит на доске фигурки, которые несколько лет назад сам вырезал, в одну руку возьмет белую, в другую черную, спрячет обе руки за спину, потом вытянет перед собой над столом и предложит выбрать. Я каждый раз выбираю правую, зная, что в ней черная пешка, и предоставляю ему первый ход.

- Добрый знак, - удовлетворенно замечает он, - добрый знак. Так. А теперь я накажу вас за все грехи, разгромлю наголову.