Алан Джадд - Дело рук дьявола

Она произнесла это странное утверждение с такой уверенностью, что я не стал спорить. Эдвард любил порассуждать о том, что книги "предсуществуют", ожидая, когда их напишут, и что писатель - только повивальная бабка, но я полагал, что это просто метафора. Эдокси же говорила буквально, с несокрушимой уверенностью, как о чем-то само собой разумеющемся, - при этом ее никак нельзя было назвать дурой. Потом мне показалось, что между ними что-то произошло. Ничего особенного, просто взгляд - просто он на нее взглянул. Она в это время смотрела на меня, поднося вилку ко рту, и я не знаю, заметила ли она его взгляд; может быть, почувствовала. Глаза его были полны покорности - что, казалось мне, совершенно несовместимо с Эдвардом, - немой, почти собачьей покорности. Потом я не раз видел у него такой взгляд, и всегда он шел вразрез с общим рисунком ее роли - роли привилегированной служанки, которая смотрит сквозь пальцы на хозяйские забавы с другими женщинами. Больше всего меня поражало то, что он подчиняется ей в вопросах литературных - я стал подозревать, что и во всех остальных областях он действует словно бы по лицензии, хотя и щедрой. Не то чтобы она не позволяла ему писать то, что он хочет; просто время от времени выдавала какое-нибудь ошеломительно безапелляционное высказывание по вопросу происхождения литературы или вдохновения, и Эдвард молча соглашался. Это было на него непохоже - или, точнее, это было непохоже на прежнего Эдварда, но похоже на того, каким он стал.

В тот вечер, когда он провожал меня, мы, разговаривая, остановились у дверей. Впервые с тех пор, как мы познакомились, я почувствовал, что он хочет поговорить. Мы стояли на ступеньках и обсуждали викторианскую архитектуру; наблюдая, как ветер несет по улице мусор, мы обсуждали нынешнюю неряшливость; еще немного - и мы бы заговорили о звездах, случись нам взглянуть и на них. Такая перемена в Эдварде столь меня поразила, что я осмелел и снова спросил, чем, по его мнению, вызван скрип пера по бумаге.

Он смотрел, как ветер несет вдоль ограды газету, которая делала противоречивые и бесплодные попытки спастись, увлекаемая все дальше и дальше по улице.

- Возможно, это мое воображение, - тихо сказал он. - Когда я думаю, понимаешь. Своего рода проекция, как полтергейст.

- Ты и раньше слышал?

- Только никому не говори, особенно Эдокси.

- Да, это ее напугает.

Он взглянул на меня и снова стал следить за газетой.

- Мог я раньше видеть Эдокси? - спросил я. - С Тиррелом?

- Давай не будем говорить об этом. Она очень расстроится.

Трудно было представить себе Эдокси расстроенной, но я промолчал. Мне хотелось бы задать несколько вопросов - как он с ней встретился, где она была, когда Тиррел умирал, откуда она родом, действительно ли она кого-то обнимала (Эдварда?) в верхней комнате, - но я видел, что Эдвард не станет отвечать. Но в то же время он, казалось, не хотел и прощаться, и мы постояли еще несколько минут. Кажется, он говорил об общественном совете улиц.

Каждый следующий год так походил на предыдущий, что их трудно отличить друг от друга. Мы с Шанталь жили как жили, и Эдвард, насколько мне известно, тоже. Похоже, Эдокси никак не изменила внешних проявлений его жизни, хотя я звонил ему уже не так часто. Мне мешало ее присутствие, даже на заднем плане, я чувствовал себя непрошеным гостем, хотя ничто в поведении Эдварда или в ее поведении на это не указывало. Однажды мы пригласили их на обед, однажды они нас. В обоих случаях больше не было никого.

В те годы я слышал этот скрип лишь еще один раз. Тогда я подумал, что мне померещилось, но теперь знаю, что нет. Как-то, ожидая Эдварда, я сидел один в его комнате. На столе у него лежало несколько исписанных страниц - книга, которую он тогда писал. Это было в его первый рукописный период. Я с трудом заставлял себя не смотреть туда. Мне всегда было безумно интересно, как работает писатель, часто ли зачеркивает написанное и так далее. Ману-скрипт, унаследованный от Тиррела, тоже был здесь, но я не обращал на него внимания для меня он был просто перевязанной пачкой каких-то листов, исписанных незнакомым почерком. Я сидел во всегдашнем кресле, во всегдашнем молчании, прислушиваясь, не раздастся ли снова тот звук. Через некоторое время мне показалось, что я его слышу - поначалу слабый, потом сильнее. Он был такой же, как и в первый раз, - ровный, со знаками препинания, быстрый шелест непрерывного письма. Эдвард спугнул его, с шумом открыв дверь. Не буду утверждать, что с его приходом этот звук прекратился, - почему-то я подозревал, что он всегда здесь, надо только расслышать. Эдвард внимательно посмотрел на меня, но момент был упущен - мы начали беседовать.

Теперь я знаю, что Эдвард часто слышал этот звук. Началось это не сразу, как только он вступил во владение манускриптом, хотя это было главным обстоятельством. Незадолго до собственной смерти Эдвард выдал мне третью версию смерти Тиррела. В первых двух Эдокси не фигурировала, но на самом деле она присутствовала, когда Тиррел умирал. В те минуты, когда Эдвард и Тиррел лицом к лицу стояли у стола, вцепившись в манускрипт, она появилась за спиной у Эдварда. Он ее скорее почувствовал, чем увидел. Она стояла за его левым плечом, очень близко, не двигаясь и не говоря ни слова. Именно поэтому ему показалось, что Тиррел, глядя на него, видит кого-то еще; именно поэтому глаза Тиррела были полны такого ужаса.

Он не помнил, сколько времени простоял, не в силах пошевелиться, когда Тиррел упал. Может быть, гораздо больше, чем ему казалось. Придя в себя словно очнувшись от транса, - он огляделся в поисках Эдокси, но ее не было. Единственным указанием на то, что она приходила, осталась открытая дверь. Она, должно быть, приходила за этой смертью.

Его первой мыслью было, что теперь не удастся украсть ману-скрипт, и, как все мы делаем в подобных случаях, он стал убеждать себя, что и не собирался его красть. Но и оставить его просто так он тоже не мог и прямо над телом стал просматривать первые страницы. Аккуратный заостренный почерк сам по себе был разборчив, покуда он рассматривал отдельные буквы, но когда он попытался читать слова, фразы или их последовательность, получалась тарабарщина. Причем не просто тарабарщина, а какие-то болезненные дурманящие миазмы, казавшиеся в то же время необъяснимо и неприятно знакомыми, как воспоминание о забытом кошмарном сне в моменты бодрствования.

Он оставил Тиррела и, взяв манускрипт, пошел искать Эдокси. В комнатах первого этажа было темно, и он стал сомневаться, не померещилось ли ему ее присутствие. Он не включал света, потому что шторы были не задернуты и в окна со стороны залива светила луна. В конце концов он стал ее звать. Когда он только пришел в дом, они с Эдокси поздоровались, но Тиррел не представил ее, и потому он мог лишь выкликать "Алло" или "Простите" по-английски и по-французски.