Роберт Уоррен - Дебри

— Сюда угодили булыжником, — пояснил он. — Мы загородили дыру фанерой, но её сдуло.

Он нагнулся, прилаживая фанерку на место.

— Булыжником? — переспросил Адам.

— Да, когда штурмовали дом.

— Кто?

— Чернь, — он ещё дальше отодвинул штору. За шторой, у стены, стояли винтовки. — Некоторые мои служащие, — сказал он, — защищали нас. Даже не пришлось просить, они принесли с собой оружие. Среди них были ирландцы. Человек, которого они застрелили на крыльце дома, думаю, тоже был ирландцем. Смех, да и только.

Он помолчал и добавил:

— Хватило одного выстрела. Толпа отправилась на поиски более легкой добычи.

Он отпустил штору, убедился, что его заплатка держится, и вернулся к Адаму.

— А знаешь, — сказал он, — это как-то бодрит — когда на твой дом нападают только потому, что ты богат. А не потому, что ты богатый еврей. Даже ради одного этого стоило преодолевать такие трудности, чтобы попасть в Америку.

Вдруг он показался Адаму страшно усталым, лицо ещё больше побледнело. Он сел.

— Я не был таким злым, — он поглядел на свою сигару, теперь погасшую, но не стал разжигать её. — Большинство этих негодяев тоже эмигрировали в Америку. Но не разбогатели. Знаешь, всегда найдется причина. Вот что такое История — это причина всего. Потому-то она и смогла заменить Бога. Ведь Бог — тоже причина. Просто, — он сухо и коротко засмеялся. — Просто Богу надоело вечно брать вину на себя. Вот и решил он на время переложить вину на плечи Истории.

Он рассмеялся под мерцающей люстрой.

Потом перестал смеяться.

— Ничего смешного, — брюзгливо пожаловался он, — не вижу ничего смешного в моих словах.

Затем продолжал бесцветным голосом:

— Эти несчастные, бунтовщики, которые так поступали с чернокожими, они являются частью причины, частью Истории. О, да!

Адам почувствовал дурноту, как будто обед был несвежим. В горле появился металлический привкус. Аарон Блауштайн смотрел ему в лицо.

— Да, тебя потрясло то, что ты увидел. Ты сошел с корабля и ступил на землю Америки, и увидел... то, что увидел. Но послушай, одно всегда является частью другого. Ты знал об этом?

Адам помотал головой.

— Такое знание тяжко дается, сынок, — говорил старик с бесконечным состраданием. — Но ты научишься. Только выучившись этому, можно жить. Только так. Все, что рождено Историей — и даже эта мука — рождено исключительно потому, что одно — это всегда часть другого. Да, сынок, — он помолчал. — Даже добро. Да, сынок, я убедительно прошу тебя не отчаиваться. Попытайся — мы должны пытаться — понять причину. Те, кто делал это с чернокожими, у них была своя причина. У людей всегда имеется причина. Вот в чем беда-то. Ты знал об этом?

Адам неотрывно смотрел на Аарона Блауштайна и не знал ровным счетом ничего. Он видел, как вдалеке шевелятся губы старика, из далекого далека звучал его голос.

— ...ехали за свободой и надеждой, — говорил голос, — а теперь их предают, хватают и посылают умирать за чернокожих. Поэтому они убивают черных и...

Адам смотрел, как движутся губы. Если он будет смотреть, как движутся губы, он не услышит слов. Но он услышал.

— ... за свободой и надеждой, но не разбогатели. Вот почему они кричали: "Долой богачей!" Потому что у богачей есть триста долларов, а если у тебя есть триста долларов, ты можешь откупиться от призыва и остаться дома, и богатеть дальше.

Аарон Блауштайн засмеялся. Потом смех умолк.

— Да, — сказал он. — Все теперь богатеют. А ты не знал? — он помолчал. — Все, кого не убили.

Он резко поднялся с кресла. Адам увидел, как тонкие белые пальцы мнут, ломают погасшую сигару.

— Но некоторые верят, — сказал он невнятно. — Некоторые верят. Такие как ты. С твоей увечной ногой.

Он замолчал. Адам слышал, как он дышит.

— Да, — сказал Аарон Блауштайн, когда дыхание выровнялось. — Но земля вертится. Люди богатеют. Я становлюсь богаче.

Он помолчал.

— Ты слышал о Ченслорсвилле [16]?

Адам покачал головой.

— Эти проклятые — Богом проклятые, толстопузые немчишки — сломались. Темнело, и южане — распроклятые мятежники — выскочили из леса. Они начали контрнаступление, и немцы сломались.

Он швырнул распотрошенную, изломанную сигару на красный ковер и поглядел на нее.

— Мой сын был убит, — глухо сказал он. И сел.

Отдышался и заговорил:

— Мой сын попал в корпус Говарда. Немцы сломались и пропустили противника с фланга, — он помолчал, потом снова заговорил, ещё тише. Прошло два месяца. Моя жена не пережила смерти Стефана. И я не думал, что переживу.

Он глядел на истерзанную сигару на красном ковре.

— Ты знаешь, — он поднял на Адама темные, умоляющие глаза. — Я не могу умереть.

Он встал с кресла. Он дрожал, как в ознобе.

— Да плевать мне теперь на них! — сказал он. — Они убивают на улицах. Они вешают негров. Они богатеют. Они богохульствуют, совокупляются, прелюбодействуют. Да пусть хоть передохнут все эти южане с северянами. Тьфу! Плевать на них... — он поднял правую руку, тонкую, костлявую, белую, дрожащую под сверкающей громадной люстрой из горного хрусталя, в которой мерцало множество маленьких газовых рожков.

— Наплевать! — выкрикнул он. — Пусть хоть язва египетская, хоть жесточайший геморрой! Будь проклята эта земля! Где мой сын?

Он стоял, содрогаясь под блеском хрусталя. Рука его медленно опустилась.

— Нет... нет, — сказал он. — Прости. Не знаю, что со мной, — он аккуратно достал портсигар, закурил другую сигару. Затянулся, глубоко вдохнул дым. Внимательно оглядел сигару.

— Это очень дорогие сигары, — сказал он.

— Да, — сказал Адам. Нужно было что-нибудь сказать, поскольку Аарон Блауштайн смотрел прямо на него.

— Знаешь, что такое История? — спросил Аарон Блауштайн.

— Нет, — ответил Адам.

— Это мука смертная, через которую должны пройти люди. Чтобы свершилось то, что свершилось бы и без этого.

Он расхохотался под сверкающей люстрой.

— Не знаю, что со мной такое, — раздраженно сказал он. Шагнул к Адаму и спросил, глядя на него сверху: — Знаешь, чей на тебе сюртук?

Адам понял. Понял мгновенно, и ужас сковал его, как лед.

— Смотрю, как ты сидишь в этом сюртуке, — сказал старик и запнулся. Потом продолжал: — Я не суеверен. И в Бога не верую. Но я верю, что это Бог послал мне тебя.

Он глядел на Адама сверху вниз испытующим взглядом.

— И знаешь для чего?

— Нет, — с трудом выговорил Адам.

— Чтобы ты стал моим сыном, — сказал Аарон Блауштайн.

В эту минуту вместо худого старика с белым, как мел, лицом и темными горящими глазами Адам увидел своего отца. Но не сломленного, умирающего на кушетке в сумеречной комнате в Баварии, а волшебным образом восставшего над болью и душевной смутой, чтобы приветствовать сына в час его торжества. Глаза Адама наполнились слезами, поплыла в их блеске, затуманилась фигура в черном.