Филипп Эриа - Испорченные дети

Однако ж я видела их повсюду. Для этого было вполне достаточно держать глаза открытыми и смотреть направо и налево. И мне достаточно было видеть собравшихся здесь, двигавшихся вокруг меня людей, чтобы понять их единство и их могущество, их спаянность, их кичливую замкнутость. Они составляли особую разновидность внутри рода, особый класс в обществе: избранные среди избранных.

Я не слушала светскую болтовню своих кавалеров, большинство которых меня не знали. Внутренним слухом я слушала сотни раз слышанные разговоры и замечания своей родни, которым я уже перестала придавать значение и которые сегодня вечером, на этом рауте, звучали особенно громогласно и внушительно.

Правда, благосостояние Буссарделей устояло в самые трудные времена. Вопреки войне. Ибо война не обогатила нашу семью - склонности и традиции не позволяли ей торговать солдатским сукном или изготовлять снаряды. В течение нескольких пятилетий доходы от земельных операций и свободных профессий не пользовались у нас особым почетом. Пусть иные утверждали, что следовало бы переоценить ценности, покориться очевидности и "приспособиться"; пусть иные подсмеивались над неминуемым разорением отставших от времени тяжелодумов. В сущности, мои родственники, неповоротливые и упрямые, так долго раздумывали и колебались, что за это время все успело перемениться. Порядок был восстановлен. И в конце концов война, послевоенный период и кризис только слегка задели нас. Наше состояние, накрепко вросшее в почву метрополии, потерпело некоторый ущерб, но устояло среди окружающих руин. Наша фирма сохранилась лучше, нежели все другие социальные ячейки.

Дядя Теодор, тетя Эмма, мои мать и отец, даже сама бабуся, в те времена, когда она еще давала себе труд говорить, твердили нам сотни раз об этом феномене послевоенного времени, анализировали его, комментировали, хотя никто из нас, за исключением, пожалуй, меня, которая вообще не склонна была выражать свои мысли вслух, и не думал ставить ничего под сомнение. И в самом деле, предположим, что один из отпрысков Буссарделей соблазнился бы легкостью наживы в двадцатые годы и объявил бы, что всякая финансовая предусмотрительность бессмысленна во времена, когда бог знает кто, не имея ни опыта, ни связей, зарабатывает миллионы,- какой жестокий урок ожидал бы "го в тридцатые годы.

Отныне маловеры ничего не могли противопоставить этим стародавним принципам, которые самим ходом событий обрели вторую молодость, были блистательно реабилитированы. Конечно, мои братья, невестки, кузены и кузины знали об этом; они склонились перед очевидностью. И, конечно, именно поэтому они пребывали в полной покорности и прожили всю свою юность, так и не познав ни независимости, ни романтики, ни самой юности.

Когда мне было лет десять-двенадцать и мы всей семьей проводили лето в Солони, вся юная шайка - мои братья, кузены и кузины - держала меня в стороне, поскольку я была для них слишком мала. Я сама понимала, что стеснила бы их, но мне хотелось знать, чем именно. Как-то раз, сделав огромный круг, я подкралась к беседке, где они часто сидели и куда меня с собой не брали. Я услышала их голоса: наконец-то я узнаю, о чем они говорят, когда меня нет. Я навострила уши, сердце мое гулко билось в груди, потому что я заранее чувствовала себя преступницей.

- А я, - сказала моя кузина Женевьева, - а я ни за что не оставлю свои деньги в сберегательной кассе. Гроши какие-то, нет уж, дудки.

- Хочешь их хорошо поместить? - спросил Симон.- У меня есть с кем посоветоваться.

Ему было тогда двадцать лет, а ей пятнадцать...

В этой гостиной, где электрический свет играл на золотых украшениях и парче, где редкая женщина рискнула бы появиться хотя бы без нитки жемчуга, где на мощной маминой груди, в ее ушах, на ее запястье красовалось изумрудов на полтора миллиона франков, где, наконец, среди старых и молодых трудно было обнаружить даже тридцать супружеских пар, чьи доходы не достигали бы полумиллиона, - вот тут-то я еще яснее, чем раньше, увидела добродетели и пороки, присущие нашей семье. Я могла бы их все перечесть по пальцам. Но мне кажется, что более убедительно выразить их в двух словах, которые сами мои родители любили повторять с пафосом, прибегали к ним кстати и некстати, которыми они победоносно потрясали и размахивали, как стягом своей собственной касты: "чувство денег".

Когда кто-нибудь из наших говорил: "Мы обладаем чувством денег... У него развито чувство денег... У тебя совершенно отсутствует чувство денег", - этим было сказано все. Во имя этого пресловутого чувства мы обязаны были держаться семьи, не любя друг друга; обязаны были встречаться, не испытывая при этом никакого удовольствия; посещать друг друга потому, что так полагалось, а не потому, что хотелось; выходить замуж и жениться без любви; шпионить друг за другом, но не доносить, мучить друг друга, но не вредить друг другу; страдать от ярма, но не сметь его скинуть; жить, наконец, довольствуясь своей участью, не зная, что такое жить счастливо.

Как-то мама сказала мне - только она одна умела так говорить - с вялой улыбкой и проницательным взглядом:

- Можешь смеяться над нами, детка... Смейся сколько тебе угодно над нашим чувством денег. Однако благодаря ему ты и твой братья никогда не знали ни в чем недостатка.

И верно. Мы всегда имели то, что нам необходимо. Но не имели того, что нам действительно необходимо было иметь.

То и дело я поглядывала на стенные часы. После двух часов утра я все реже стала получать приглашения на танцы; не то чтобы я хмурилась, но и не пыталась удерживать при себе кавалеров. Среди всей этой суеты я начинала чувствовать себя усталой или, вернее, одинокой, испытывала какое-то смутное отвращение. Я решила поискать укромное местечко, где можно было бы отсидеться, ибо я отлично понимала, что если подымусь к себе, это будет с моей стороны грубым вызовом.

Я вошла в библиотеку. Здесь царило некое подобие покоя. Попасть сюда можно было, только пройдя столовую, где устроили буфет; в этом крыле особняка музыка звучала приглушеннее, и тут не танцевали. Здесь, в библиотеке, сидя вдоль шпалер шоколадного цвета, молодые девушки вкушали радость флирта с сынками адвокатов.

Я усадила две-три наиболее благовоспитанные парочки, вскочившие при моем приближении, и с озабоченным видом, будто спешила по хозяйству, пересекла комнату. В углу библиотеки, за деревянной лестницей, выходившей на открытую галерею, находилась стеклянная дверь, над которой была прибита портьера, образуя как бы нишу. Через эту дверь я и ускользнула.

И очутилась в зимнем саду. Как я и предполагала, здесь не сделали никаких приготовлений к рауту; в нашем особняке это был самый заброшенный уголок, не привлекавший никого из Буссарделей. Так с какой же стати он привлечет внимание гостей? Даже парадного освещения здесь не пожелали устроить. Только в самой глубине, над запасным выходом, как всегда, горела лампочка. Горела она, очевидно, здесь уже давно, никто не потрудился ее сменить, и свет стал какой-то тускло-красный. Под стеклянной крышей были разлиты искусственные сумерки, тот мертвенный полумрак, который ложится на все неподвижными пятнами.