Филипп Эриа - Испорченные дети

Наши смыкали ряды. Председатель суда и его жена, то есть отец и мать Жанны-Симон, удивленно взирали на это явление агломерации. В первое время они усматривали в этом нескромность; но самые масштабы стали внушать уважение. "Что за сплоченная семья! - твердил с утра до вечера председатель суда. - Что за сплоченная семья?" И впрямь, в тревожных расспросах визитеров, в их беседах вполголоса, в их лицах и в их рукопожатиях никто не уловил бы ни малейших следов лицемерии. Все были вполне искренни. Одновременное присутствие в этом доме неминуемой смерти и жизни, которая должна была неминуемо появиться на свет, воодушевляло большую часть этих людей. Они действительно страдали бы, если бы им пришлось сидеть у себя дома, в то время как на площади Мальзерб разыгрывалась драма деторождения. Ведь это их касалось непосредственно. Они-то знали, что их клан может устоять и выжить в неблагоприятные времена только силою, своей способности к воспроизводству рода. Само собой разумеется, у них вошло в привычку без малейшего удовольствия и, даже напротив, с завистью и скрытым недоброжелательством собираться у родственника, если у того случалось какое-нибудь счастливое событие; если один из них богател или разорялся, их лица под маской сочувствия искажала злобная гримаса; и когда они говорили вслух: "Какое ужасное несчастье!" - то про себя думали:

"Значит, существует все-таки на свете справедливость". Но рождение, но смерть! А уж если и то и другое вместе!

Элен, Валентин и тетя Луиза принимали визитеров в нижнем этаже, давая справки более далеким родичам, которые, понимая, чем они обязаны всем прочим, не пытались подняться на второй этаж. Тетя Эмма, с сильнейшим приступом печени, вдвойне умученная, служила связным между этажами и время от времени останавливалась на лестнице, судорожно прижав руку к правому боку.

- Да бросьте вы, - говорила она тем, кто выказывал ей свое сочувствие. - Разве сейчас до этого?

Но особенно страдала тетя от своей бесполезности. Она была девица, а ее единственная сестра Луиза не имела детей; поэтому тетя Эмма пребывала в неведении относительно всех тайн материнства. Ее не допускали в спальню моей невестки, куда время от времени удавалось проскользнуть за акушером и сиделкой маме или Элен и где круглые сутки дежурила тетя Жюльена.

Да, да, именно тетя Жюльена оттеснила тетю Эмму на задний план, Жюльена, которую тетя всегда высмеивала и которую упрекала за неправильные обороты речи; но младшая сестра моей матери, каких бы ошибок она ни делала в разговоре, была, так сказать, повивальной бабкой всего нашего семейства. Тот факт, что она произвела на свет и воспитала пятерых детей, которые в свою очередь стали отцами и матерями, создал ей среди нашей родни непререкаемый авторитет; и сейчас с появлением нового внука или внучки престиж пятидесятидвухлетней тети Жюльены вырастал с каждым годом. Мало кто из Буссарделей, близких или далеких, появлялся на свет без ее советов, предсказаний и помощи. Такие события возносили её на гребень волны.

Мама ни на минуту не расставалась с Симоном. В гостиной, смежной со спальней, где разыгрывалась трагедия, они считали секунды, минуты, часы, переговаривались, спрашивали о чем-то друг друга, не доканчивая фраз, понимая друг друга с полуслова, одинаково реагировали на молчание и звуки, сплоченные, спаянные тревогой и страхом так тесно, как маме никогда не мечталось.

Мама поскреблась в дверь спальни; на пороге появилась тетя Жюльена в белом халате.

- Сейчас акушер выйдет. Ты, Мари, с ним поговоришь.

Акушер действительно вышел из спальни. Я пошла за председателем и его женой, которые ждали в кабинете Симона. Акушера окружили, засыпали вопросами. Он ответил: пока еще трудно окончательно высказаться за оперативное вмешательство. Возможно, завтра... Он полагает, что накладывать щипцы, пожалуй, бесполезно. Значит... И в тишине трагически прозвучало слово, которое никто не осмелился повторить: кесарево сечение... Акушера пришлось увести по черной лестнице, так как парадную забила толпа родственников.

Прошел еще один день, не принеся улучшения, ничего не разрешив. Родные разъезжались по домам. Мы вышли на площадь Мальзерб, где гулял шквальный ветер. Мы уже с трудом различали, где тротуар, где мостовая, где перекресток. Изнуренные усталостью, перешептываниями и страхом, мы видели сейчас окружающий мир под каким-то особым углом. Мы пересекли площадь, мы шли пешком, "чтобы немного отдышаться". Думали о бедной страдалице, в одиночестве угасавшей на смертном своем ложе. И холодная ночь усиливала, удесятеряла этот ужас перед неизбежным. Ведь это было куда страшнее, чем обычная агония.

На авеню Ван-Дейка мы снова собрались все вместе у бабуси, которая еще не спала. Когда мы стали расходиться по своим комнатам, чтобы поспать, а возможно, и провести бессонную ночь, мы все перецеловались друг с другом, и я - как все прочие.

Наконец мы узнали, что наступает решающий час. Несчастную роженицу теперь уже опасно было перевозить в больницу; в особняк привезли операционный стол, хирургические инструменты.

Дело близилось к вечеру. Явились два ассистента хирурга и вторая сиделка. Родные, которых не пускали выше первого этажа, умолили, чтобы их здесь оставили, и набились в двух комнатах. Мы, человек десять, сидели в столовой на втором этаже, так как нас изгнали из гостиной, примыкавшей к спальне. Я держала в своих руках руки матери Жанны, потому что все уже забыли о супруге председателя. Врачи заперлись в гостиной... Через несколько минут на пороге столовой появилась тетя Жюльена, белая как полотно, и смущенно произнесла:

- Не позволили остаться... только разрешили мне самой дать хлороформ.

- Ну как, она уснула? - осведомился Симон.

- Да... Вообще она ведет себя очень мужественно.

- Боже мой, боже мой, - прошептала мать Жанны, дрожа всем телом, и добавила: - Ничего не слышно...

И верно. После непрерывной ходьбы, после стонов и криков, которые через определенные интервалы доносились сквозь все перегородки, внезапно все затихло. Неестественная тишина завладела особняком. И вот тут-то Валентин, к общему удивлению, вдруг заплакал. Я сразу подумала о его хрупком здоровье, о его впечатлительности; и не знаю почему, подумала также, что в пятнадцать лет он был прехорошеньким мальчиком.

Валентин рыдал. Элен увела его в соседнюю комнату. Кто-то громко высморкался. Это сборище, разбитое на три группы: дальние родственники в нижнем этаже, мы, ближайшие, в столовой и хирург в спальне, - почему-то было в моих глазах лишенным логики, бессмысленным. Поздний час, чужая квартира, люди, разделенные на кланы, со своими различными переживаниями,все это, казалось, ничем не скреплено, вот-вот распадется. Неожиданно тетя Эмма с явным запозданием спросила: