Филипп Эриа - Семья Буссардель

Однажды утром она приказала уложить ей вещи в саквояж, приготовить дорожный несессер и отправилась в путь, не взяв с собою горничной. Она не сказала, куда поехала, пробыла в отсутствии пять дней, и, когда возвратилась, никто не осмелился ее расспрашивать. После смерти свекра ее самовластие еще больше усилилось.

Через некоторое время после этой отлучки она как-то вечером, когда муж опять не обедал дома, сообщила за столом, что вновь взяла к себе на службу Аглаю и та приедет на следующей неделе; она возлагает на Аглаю обязанности экономки, поручает ей верховный надзор за бельем всего дома, столовым серебром и собранием редкостей, стоявших в горках. Буссардели не моргнув выслушали эту новость. Впрочем, за столом в тот день было только двое свидетелей событий, происшедших шесть лет назад, - Амори и Каролина. Они в эту минуту избегали смотреть друг на друга.

Итак, приехавшая из Лилля Аглая вновь обосновалась в доме; встретили ее Буссардели с подлинным или притворным равнодушием. Она мало изменилась, скорее даже похорошела; приближаясь к тридцати годам, она была как наливное, румяное, спелое яблочко.

Она поселилась в своей прежней комнате, но уже одна. Предполагали, что муж ждет ее в Лилле, оставшись там с двумя их детьми; старший их сын родился вскоре после того, как Аглаю выгнали из дома Буссарделей, а другой - три года спустя. Но как-то раз из ответа, который госпожа Буссардель дала на вопрос своей дочери Эммы, все такой же любопытной девицы, стало известно, что Дюбо записался добровольцем в армию. Действительно, Аглая изредка получала письма из Тонкина, так как ее муж, соблазнившись возможностью приключений, вступил в войско генерала Буэ. Викторен, у которого были связи в самых различных кругах, добился, чтобы в экспедиционном корпусе Дюбо возвратили нашивки капрала.

На посту экономки Аглая была еще больше, чем раньше, прикована к дому. Когда госпожа Буссардель на пасху или на летние каникулы уезжала с детьми в Берри, Аглая оставалась в Париже и вела хозяйство, пока Викторен и Амори находились в городе.

Дети Аглаи подрастали в Лилле под присмотром деда и бабки с материнской стороны. Два раза в год за ними присылали слугу и баловали их поездкой в Париж, чтобы они могли повидаться с матерью, которая никогда не просила отпуска.

Весною 1885 года на авеню Ван-Дейка пришла печальная весть: Дюбо был убит в бою с Черными знаменами. Семья Буссардель собралась в комнате вдовы выразить ей свое сочувствие. Хозяин произнес перед всеми импровизированную речь - краткое, но прочувственное похвальное слово в память покойного, лихого удальца, сложившего во славу французского оружия свою голову у врат Китая. Госпожа Буссардель вызвала телеграммой обоих сирот, и они целую неделю прожили с матерью. А затем они уехали, и жизнь пошла своим чередом.

Между Аглаей и хозяйкой полностью восстановились прежние отношения. Госпожа Буссардель нередко брала с собою экономку в магазины, на распродажи, на благотворительные базары и даже в Кретейль, - она была не из тех женщин, которые со временем забывают принятые на себя обязательства, и никогда не переставала навещать тетю Лилину.

Года через четыре после того, как старуху заперли в сумасшедший дом, родственники с облегчением услышали от Карто де ла Шатра, что состояние больной не изменилось к худшему и имеет "тенденцию к стабилизации". Наступил день, когда разрешено было ее навещать не только госпоже Буссардель; но родные, приехавшие первыми, увидели, что тетя Лилина совсем впала в детство, никого не узнает и вместо членораздельной речи издает какое-то мяуканье. Видеть ее такой им было огорчительно, и вскоре одна лишь Амели по-прежнему регулярно посещала заведение доктора Юбертуса. Поездки в Кретейль продолжались еще пять лет и прекратились, лишь когда больная угасла наконец, дойдя до предела жизни, в конце которой разум так и не вернулся к ней.

Той, которая так долго была старейшиной семьи, устроили пышные похороны. Процессия двинулась, однако, не с улицы Нотр-Дам-де-Шан: квартиру тети Лилины сдали через год после помещения больной в сумасшедший дом, когда выяснилось, что она неизлечима. Впрочем, особняк на авеню Ван-Дейка, с трех сторон окруженный двором, где экипажи свободно могли поворачивать, лучше подходил для построения похоронной процессии. Итак, тетя Лилина вернулась в дом Буссарделей, но уже мертвая, безмолвная.

Собравшиеся скорбящие родственники воздали ей на глазах всего Парижа должные почести; их печаль казалась искренней, и она действительно была неподдельной, ведь всем уже было известно, что в своем завещании она не оставила им ни гроша. Все свое состояние богатая ханжа отдала священникам, собственноручно написав дарственную еще в то время, когда ее не признавали слабоумной; документ был составлен в ту самую неделю, когда больная, находясь на авеню Ван-Дейка, где ее лечили после апоплексического удара, вызвала к себе доверенного с ведома своей племянницы.

Вечером после погребения тети Лилины кое-кто из внучатных ее племянников высказал мысль, что надо опротестовать завещание. Для такого куша стоило потрудиться. По подсчетам нотариуса Жарно, у покойницы было крупное состояние. Можно было бы оспаривать, что завещательница находилась в здравом уме и твердой памяти, доказывать, что тут налицо мошенническое присвоение наследства путем злостного внушения. Проект сразу стал известен родным и через сутки был подхвачен всем молодым поколением. Бабушке Жюли Миньон, сестре покойной, не удавалось сдерживать напор новых Буссарделей, тем более что годы лишили ее прежней энергии; Луи-нотариус уже умер, сойдя в могилу через год после смерти своего брата-близнеца, но госпожа Буссардель заставила всех подчиниться своей воле.

Единственный раз в жизни она решительно восстала против своей семьи и дала бой всей родне; победа далась ей нелегко, ибо к досаде обойденных наследников присоединилось еще другое, сложное чувство, проистекавшее из их затаенного безбожия. Они были настоящими парижскими буржуа, людьми своего времени и поэтому в большей или меньшей степени являлись антиклерикалами. Буссардели не отличались набожностью, никогда по-настоящему не соблюдали предписаний церкви, и то обстоятельство, что служители церкви одержали над ними верх, задевало их за живое настолько, что они потеряли всякое чувство меры.

- Нет, завещание не будет опротестовано! - решительно заявила госпожа Буссардель. - Я этого не допущу! Я знаю лучше всех вас, как было дело, и утверждаю, что тетушка была в полном уме, когда составляла дарственную. Предупреждаю вас, я ни перед чем не остановлюсь, чтобы избавить семью от позора и опасности подобного процесса.