Роже Гар - Жан Баруа

Аббат (подняв голову). Это закон самого Иисуса Христа, сударь, Он не доказывает, не рассуждает; он говорит: "Верьте в меня". И еще более просто: "Придите ко мне жаждущее, и я напою вас".

Молчание.

Люс (против воли). Славное обращение к католицизму! Вы можете гордиться.

Аббат (останавливаясь). Да, я горжусь этим!

На перекрестке неожиданный порыв северного ветра раздувает его плащ. Он вызывающе смотрит на Люса мрачным, многозначительным взглядом.

Были ли вы в состоянии дать ему утешение? А я принес ему покой; я показал ему светлые горизонты. Вы же могли предложить ему лишь безнадежную перспективу.

Люс (сдержанно). Почему безнадежную? Моя надежда основана на вере в то, что мои усилия делать добро не пропадут даром! И надежда эта, уж не прогневайтесь, настолько сильна, что меня не могут обескуражить частичные победы зла над добром... Моя надежда, в отличие от вашей, не требует капитуляции разума; напротив, она поддерживается разумом. Он мне доказывает, что наша жизнь - не бессмысленный бег на месте, не просто цепь страданий, не погоня за личным счастьем; он мне доказывает, что моя деятельность - это вклад в великое усилие всего человечества; с помощью разума я всюду нахожу основания для своей надежды! Всюду я. вижу, как смерть порождает жизнь, боль порождает энергию, заблуждение порождает знание, беспорядок - гармонию... Да и во мне самом ежедневно происходят подобные процессы

Да, господин, аббат, я тоже предложил ему веру, и моя вера вполне стоит вашей..

Аббат. Она не могла удовлетворить его, и это - неоспоримый факт! (С неожиданной страстностью.)

И даже если вы полагаете, что я заставил его поверять в ложь, вы должны радоваться, что я так или иначе сумел вернуть ему душевный покой.

Люс. Я не признаю двойной морали. Человек должен достигать счастья, не обманывая себя какими бы то ни было миражами, но с помощью одной только истины...

Молчание.

Да, мы, можно сказать, переживаем сейчас волнующий момент в истории науки, по-видимому самый острый момент в ее единоборстве с религией!

Аббат (в сильном раздражении). Вы принадлежите к иной эпохе, господин Люс... К эпохе, когда люди безрассудно сжигали мосты, связывающие нас с прошлым. Вы верите в социальное возрождение и поэтому отказались от молитвы, от веры в загробную жизнь души... Но вы ничего не видите вокруг себя: ваше время уже давно прошло! Вы не заметили, как у людей снова появилась потребность в религии, которую ваши сухие теории никогда не смогут удовлетворить! (С негодующим смехом.) Никогда атеист не поймет того, что происходит в душе человека, возносящего молитвы...

Люс (улыбаясь). Это - неизбежное проявление слабости. Но то основанное на разуме неверие, которого нам удалось добиться ценою нередких и тяжких страданий, не может исчезнуть: оно постепенно все глубже проникает в умы наших современников, подготовляя тем самым свободу грядущих поколений!

Аббат (непримиримо). Нет, человек никогда не сможет обходиться без бога... Над жизнью господствует смерть; и одна только религия может научить человека спокойно ожидать ее, подчиняться ей, - а иногда даже желать ее.

Люс (лицо его искажено сильным волнением). Логика жизни предусматривает и смерть. Я приемлю мысль о смерти так же, как и мысль о рождении.

Аббат (с жестокой улыбкой). О да, сейчас! Вы чувствуете себя пока достаточно хорошо, чтобы принять идею смерти. Но позвольте вам сказать, господин Люс: в тот день, когда вы почувствуете, что она приближается, что она уже тут, - о, тогда вы убедитесь, как мало вам помогут ваши бесплодные отрицания!

Они подошли к привокзальной площади, по которой непрерывно снуют взад и вперед пешеходы и повозки.

Люс останавливается. Под его серыми глазами залегла тень.

Люс (с трудом выговаривая слова). В моем возрасте, можно сказать, на пороге смерти, люди бывают искренни, не правда ли? В такое время нет желания говорить пустые фразы... Ну так вот, поверьте мне, что я жду смерти с таким спокойствием духа, на какое только способен человек, с не меньшим спокойствием, чем вы!

Аббат отворачивается.

Чем для вас будет смягчен ужас этого рокового часа? Душевным покоем, который дает чистая совесть... Но ведь и мне дано испытать такой покой и по той же причине, что и вам...

Аббат (резко, не глядя на Люса). Но зато в часы

предсмертной агонии возле вас не будет священника, посланца божьего, который, склонившись над вашим изголовьем, одним таинством отпущения грехов полностью зачеркнет все то зло, которое вы, быть может, содеяли в своей жизни!..

Люс (мягко). Я в этом не нуждаюсь.

Лицо его вдруг становится мертвенно-бледным. С гордой улыбкой он протягивает руку аббату.

До свидания, господин аббат... Я не сержусь на вас!.. И все же вы причинили мне сейчас боль... Я совсем было забыл, что приговорен к смерти, а вы мне только что об этом напомнили, - и не слишком деликатно...

Аббат пытается что-то сказать.

(Продолжая улыбаться.) Я знаю, что через два, три, самое большее через четыре месяца мне предстоит подвергнуться операции... безнадежной... И приезжал-то я повидать Баруа потому, что меня еще с большей уверенностью, чем его, можно назвать обреченным...

Аббат (потрясенный). Быть может, вы преувеличиваете...

Люс (переставая улыбаться). О, я отнюдь не без страха смотрю в глаза смерти... Нет... И все же я не опускаю глаза!.. (Вздрагивает.) Я боюсь ее, как все, ибо плоть моя слаба, но это - физический страх. Однако я сохраняю твердость духа!

Он решительным шагом пересекает тротуар.

Аббат смотрит ему вслед, пока он не скрывается из виду.

V

"Дорогой Баруа!

С тех пор как умер Люс, мне все время хочется Вам написать. Но у меня, после небольшого кровоизлияния, была слегка парализована правая сторона тела, и поэтому я пишу Вам лишь теперь.

Врачи решились на операцию. Люс согласился на нее, не питая никаких иллюзий. Он заявил, что ему потребуется две недели, чтобы привести в порядок бумаги. Он попросил меня помочь ему, и с тех пор я уже не покидал его.

Однажды, разбирая записки к неоконченной книге, он заметил, что я плачу. Он подошел ко мне и сказал несколько слов, которые как нельзя лучше характеризуют его: "Вы плачете, Вольдсмут? Но что поделать? Такова жизнь... Нельзя допустить, чтобы личные переживания ослепляли нас..."

Операция состоялась. Она прошла лучше, чем можно было ожидать. Даже сам хирург, казалось, забыл, что это - лишь временное облегчение; мы все последовали его примеру. На восемнадцатый день после операции Люс уже поднялся с постели, и ему разрешили вернуться домой. Он говорил: "Теперь я вновь примусь за работу, мне надо еще столько сделать!"

С того самого дня внезапно и наступило ухудшение. Он это сейчас же почувствовал: симптомы болезни снова появлялись один за другим. Он знал, что ему следует предупредить детей, но все время откладывал это; а они хоть и замечали происшедшие в его состоянии перемены, но делали вид, будто верят в выздоровление отца.