Джон Голсуорси - Последняя глава (Книга 3)

- Нет, спасибо, тетечка.

- Тогда иди туда.

Динни вошла в гостиную и села рядом с дядей. Дядя, худой и бородатый, с серьезным морщинистым лицом, загорелым даже в ноябре, сидел, скрестив длинные ноги, смотрел на нее сочувствующим взглядом и, как всегда, казалось, готов был слушать ее сердечные излияния.

- Ты знаешь насчет Клер, дядя?

- Голые факты, без "почему" и "отчего".

- Но они весьма некрасивы. Ты когда-нибудь имел дело с садистом?

- Однажды - в Маргете. В школе. Тогда я, конечно, не понимал, в чем дело, а потом сообразил. Ты хочешь сказать, что Корвен - садист?

- Так говорит Клер. Я шла с ним от ее дома. Очень странный человек.

- Неужели психопат? - спросил Адриан, поежившись.

- Разумнее нас с тобой. Но он желает все делать как ему нравится, совершенно не считаясь с другими, а когда это не удается, он кусается. Не может ли Клер получить развод, не предавая гласности их интимную жизнь?

- Только если добыть бесспорные доказательства измены.

- А их придется добывать здесь?

- Получить их с Цейлона вряд ли удалось бы, да и стоило бы очень дорого.

- Клер пока не хочет, чтобы за ним следили.

- Конечно, дело это довольно грязное, - отозвался Адриан.

- Знаю, дядя. Но ведь иного выхода нет?

- Нет.

- Сейчас она считает, что лучше всего оставить друг друга в покое; а он говорит, что если она с ним не вернется на Цейлон, то пусть пеняет на себя.

- Значит, тут еще кто-нибудь замешан?

- Есть один молодой человек, он в нее влюблен, но она говорит, что между ними ничего нет.

- Гм... "Молодость! Молодость!" - как сказал Шекспир. Приятный юноша?

- Я видела его только несколько минут. По-моему, очень славный.

- Это палка о двух концах.

- Я во всем верю Клер.

- Ты знаешь ее лучше, чем я, дорогая, но ведь она не очень-то терпелива. Сколько здесь пробудет Корвен?

- Она говорит, самое большее - месяц. Уже неделя, как он приехал.

- Он с ней виделся?

- Один раз. И опять пытался сегодня. Я его увела. Она ужасно боится этих встреч.

- Но ведь как муж он имеет полное право с ней видеться.

- Да, - отозвалась Динни и вздохнула.

- Не может ли ваш депутат, у которого она служит, придумать какой-нибудь выход? Он ведь юрист.

- Мне бы не хотелось посвящать его во все это. Уж очень интимные вещи. Да люди и не любят вмешиваться в семейные дрязги.

- Он женат?

- Нет.

Она поймала на себе внимательный взгляд дяди и вспомнила, как Клер, засмеявшись, сказала: "Динни, он в тебя влюблен".

- Он будет здесь завтра вечером, - продолжал дядя. - Кажется, Эм пригласила его ужинать, Клер тоже придет... Совершенно искренне, Динни, я просто не представляю себе, что тут можно сделать. Может быть, Клер передумает и вернется к Корвену или Корвен передумает и предоставит ей жить, как она хочет? Динни покачала головой.

- Они не передумают, не такие люди... Ну, мне надо пойти вымыть руки.

Оставшись один, Адриан стал размышлять о той бесспорной истине, что у каждого свои заботы. Его заботой была в настоящее время болезнь его двух пасынков - Шейлы и Рональда Ферз, которые заболели корью. Благодаря прямо-таки священному ужасу, с каким его жена относилась к "заразным" болезням, он оказался изолированным в собственном доме. Судьба Клер не слишком его интересовала. Ему и раньше казалось, что племянница принадлежит к тому типу молодых женщин, которые по любому случаю готовы закусить удила и когда-нибудь непременно свернут себе шею. Он отдал бы трех Клер за одну Динни. Но если семейные истории Клер угрожали спокойствию Динни, они становились важными и для него. У Динни, как видно, особая способность непременно взваливать на себя чужое бремя: сначала Хьюберта, потом его самого, потом Уилфр.ида Дезерта и, наконец, Клер.

И он сказал, обращаясь к попугаю леди Монт:

- Несправедливо, Полли, правда?

Попугай, привыкший к Адриану, вылетел из клетки, уселся к нему на плечо и ущипнул за ухо.

- Не одобряешь, да?

Зеленая птица пробормотала что-то нечленораздельное и продолжала прогуливаться по его пиджаку. Адрнан ласково подергал ее за хохолок.

А кто приласкает Динни, кто подергает ее за хохолок? Бедная девочка!

В эту минуту раздался голос его сестры:

- Я не позволю, чтобы Динни опять дергали.

- Эм, - обратился Адриан к сестре, - скажи, кто-нибудь из нас болел душой за другого?

- В больших семьях этого не бывает. Со мной это чуть не случилось, когда я женила Лайонела... А теперь он судья - ужасно! Дорнфорд... Ты видел его?

- Никогда.

- У него лицо как на портретах. Говорят, в Оксфорде он получил приз за прыжки в длину. Это может пригодиться?

- Говорят, это желательно.

- Отлично сложен, - продолжала леди Монт. - Я подробно рассмотрела его в Кондафорде.

- Милая Эм!

- Ради Динни, конечно. Что ты будешь делать с садовником, который во что бы то ни стало желает укатать каменную площадку?

- Скажу, чтобы он этого не делал.

- А он не слушается: когда ни выглянешь в окно в Липпингхолле, он вечно куда-то тащит эту трамбовку. Вот и гонг, а вот и Динни. Пойдем.

Сэр Лоренс стоял у буфета и извлекал из бутылки раскрошившуюся пробку.

- Лафит шестьдесят пятого года. Никак не угадаешь, каков он окажется. Открывайте осторожнее, Блор. Как ты думаешь, Адриан, подогреть его или не стоит?

- Лучше нет, если оно такое старое.

- Пожалуй.

Ужин начался в молчании. Адриан думал о Динни, Динни - о Клер, а сэр Лоренс - о вине.

- Французское искусство, - сказала леди Монт.

- Ах да! - подхватил сэр Лоренс. - Ты мне напомнила, Эм: будут выставлены некоторые картины, принадлежавшие старику Форсайту. Ведь он умер, спасая их, и это нужно сделать в память о нем.

Динни подняла глаза.

- Отец Флер? Хороший был человек, дядя?

- Хороший? - повторил сэр Лоренс. - Пожалуй, не то. Прямой - да, осторожный - да, слишком осторожный по теперешним временам. Когда начался пожар, его ударило по голове картиной... Бедняга... Впрочем, во французском искусстве он кое-что понимал... Эта выставка очень бы его порадовала.

- Ни одна вещь на ней не может сравниться с "Рождением Венеры", заявил Адриан.

Динни бросила на него довольный взгляд.

- Божественная вещь! - сказала она.

Сэр Лоренс поднял одну бровь.

- Я не раз пытался понять, отчего народы становятся все прозаичнее. Сравните старых итальянцев и современных!

- Разве поэзия - не особое кипение крови, дядя? Разве она не юность или по крайней мере не восторженность?

- Итальянцы никогда не были молодыми, а восторженности в них и сейчас хоть отбавляй. Мы путешествовали прошлой весной по Италии, и ты бы видела, как они хлопотали из-за наших паспортов!

- Трогательно, - согласилась леди Монт.

- Весь вопрос - в способах выражения. В четырнадцатом веке средствами выражения для итальянцев были кинжалы и стихи, в пятнадцатом и шестнадцатом - яд, скульптура и живопись, в семнадцатом - музыка, в восемнадцатом интриги, в девятнадцатом - восстания, а в двадцатом их поэтичность выражает себя в радио и в законах.