Джон Голсуорси - Путь святого

На лице Пирсона появилась улыбка, как всегда, когда речь заходила о Джордже; эта улыбка словно бы говорила: "Ах, Джордж! Все это очень умно: но знаю-то я.

- Дорогая, - сказал он, - эта доктрина самая опасная! Я удивляюсь Джорджу.

- Мне кажется, что для Джорджа она не опасна.

- Джордж - человек с большим опытом, твердыми убеждениями и сильным характером; но, подумай, каким роковым все это может оказаться для Нолли, моей бедной Нолли, которая от маленького дуновения ветерка может угодить в пламя свечи.

- Все равно, - упрямо сказала Грэтиана, - я уверена, что человека нельзя назвать хорошим или стоящим, если у него нет головы на плечах и он не умеет рисковать.

Пирсон подошел к ней, лицо его дрогнуло.

- Не будем спорить в этот последний вечер. Мне надо еще зайти на минуту к Нолли, а потом лечь спать. Я не увижу вас завтра - вы не вставайте; я не люблю долгих проводов. Мой поезд уходит в восемь. Храни тебя господь, Грэйси; передай мой привет Джорджу. Я знаю и всегда знал, что он хороший человек, хотя мы с ним немало сражались. До свидания, моя родная!

Он вышел, чувствуя на щеках слезы Грэтианы, и немного постоял на крыльце, пытаясь вернуть себе душевное равновесие. Короткая бархатная тень от дома падала на сад-альпиниум. Где-то рядом кружился козодой, шелест его крыльев страшно волновал Пирсона. Последняя ночная птица, которую он слышит в Англии. Англия! Проститься с ней в такую ночь! "Моя родина, - подумал он, - моя прекрасная родина!" Роса уже серебрилась на небольшой полоске травы последняя роса, последний аромат английской ночи. Где-то прозвучал охотничий рожок. "Англия! - молился он. - Да пребудет с тобой господь!" Какой-то звук послышался по ту сторону лужайки - словно старческий кашель, потом бряцание цепи. В тени, падающей от дома, появилось лицо - бородатое, с рожками, как у Пана, и уставилось на него. Взглянув, Пирсон понял, что это козел, и услышал, как тот, словно испугавшись вторжения нежданного гостя, возится вокруг колышка, к которому был привязан.

Пирсон поднялся по лестнице, ведущей в маленькую узкую комнату Ноэль, рядом с детской. На его стук никто не ответил. В комнате было темно, но он увидел Ноэль у окна - она перегнулась через подоконник и лежала на нем, прижав подбородок к руке.

- Нолли!

Она ответила, не оборачиваясь:

- Какая чудесная ночь, папа! Иди сюда, посмотри. Мне бы хотелось отвязать козла, да только он съест все растения в альпиниуме. Но ведь эта ночь принадлежит и ему тоже, правда? В такую ночь ему бы бегать и прыгать! Стыдно привязывать животных. Папа, а ты никогда не чувствовал себя в душе дикарем?

- Я думаю, что чувствовал, Нолли, и даже слишком. Было очень трудно приручать себя.

Ноэль взяла его под руку.

- Пойдем, отвяжем козла и вместе с ним прогуляемся по холмам. Если бы только у меня была свистулька! Ты слышал охотничий рожок? Охотничий рожок и козел!

Пирсон прижал к себе ее руку.

- Нолли, веди себя хорошо, пока меня не будет. Ты знаешь, чего я не хочу. Я писал тебе.

Он посмотрел на нее и не решился продолжать. На ее лице снова появилось выражение "одержимой".

- Ты не чувствуешь, папа, - сказала она вдруг, - что в такую ночь все живет своей большой жизнью: и звезды, и луна, и тени, и мотыльки, и птицы, и козы, и деревья, и цветы; так почему же мы должны бежать от жизни? Ах, папа, зачем эта война? И почему люди так связаны, так несчастны? Только не говори мне, что этого хочет бог, не надо!

Пирсон и не мог ответить, потому что ему пришли на ум строки, которые он читал сегодня дочерям вслух:

Ах, с ключа бы студеного чистой воды

Зачерпнуть мне глоток и уста оросить!

Ах, под тополя сенью в зеленой траве

Мне прилечь бы... я там обрела бы покой!

Что со мною? Туда я... где ели темней!

Меня в горы ведите, где хищные псы

По следам за пятнистою ланью летят!

Ради бога! Хоть раз бы им свистнуть, хоть раз,

Фессалийский бы дрот, размахнувшись, метнуть

Мимо волн золотистых летучей косы! {*}

{* Эврипид, "Ипполит". (Перев. И. Анненского.).}

Все, что осталось для него в жизни неизвестного, все соблазны и пряный аромат жизни; все чувства, которые он подавлял; быстроногий Пан, которого он отрицал; терпкие плоды, обжигающее солнце, глубокие омуты, неземной свет луны - все это вовсе не от бога, а все это пришло к нему с дыханием этой древней песни, со взглядом его юной дочери. Он прикрыл рукой глаза.

Ноэль потянула его за рукав.

- Разве красота - не живая? - прошептала она. - Разве не напоминает она любимого человека? Так и хочется ее расцеловать!

Губы у него пересохли.

- Есть и другая красота, за пределами этой, - упрямо сказал он.

- А где она?

- В святости, в долге, в вере. О Нолли, любовь моя!

Но Ноэль крепко держала его.

- Знаешь, чего бы я хотела? - сказала она. - Я бы хотела взять бога за руку и показать ему мир. Я убеждена, что он многого не видел.

Пирсона охватила дрожь, та странная, внезапная дрожь, которую может вызвать неверная нотка в голосе, или новый острый запах, или чей-нибудь взгляд.

- Дорогая моя, что ты говоришь?

- Но он же действительно ничего не видел, а уж пора бы ему посмотреть! Мы бы облазили с ним все уголки, заглянули бы во все щелочки и сразу бы все увидели. Разве может он это сделать в своих церквах? Ах, папа! Я больше не могу этого вынести; я все думаю о том, что их убивают вот в такую ночь; убивают и убивают, и они больше никогда не увидят такой ночи, никогда, никогда! - Она опустилась на колени и закрыла лицо руками. - Я не могу, не могу! Ах, как жестоко - отнимать у них все это! Зачем же эти звезды, цветы, если богу все безразлично?

Потрясенный, он стоял, наклонившись над ней, и гладил ее по голове. Потом привычка видеть сотни людей на смертном одре помогла ему.

- Полно, Нолли! Жизнь быстротечна. Нам всем суждено умереть.

- Но не им, не таким молодым! - Она прижалась к его коленям и подняла голову. - Папа, я не хочу, чтобы ты ушел от нас. Обещай мне, что ты вернешься!

Детская наивность этих слов вернула ему самообладание.

- Моя дорогая крошка, конечно, вернусь! Ну же, Нолли, вставай! Ты, наверно, слишком долго пробыла на солнце.

Ноэль встала и положила руки на плечи отца.

- Прости меня за все дурное, что я натворила, и за то дурное, что еще натворю, - особенно за это!

Пирсон улыбнулся.

- Я всегда прощу тебя, Нолли, но больше ничего дурного не случится - не должно случиться. Я молю бога, чтобы он хранил тебя, чтобы ты стала такой, какой была твоя мать.

- В маме никогда не сидел бес, который сидит во мне и в тебе.

От удивления он замолчал. Откуда знать этому ребенку о той бесовской пляске чувств, с которой он боролся год за годом, пока на склоне жизни не почувствовал, что бес отступил!

Она продолжала шепотом:

- Я не могу ненавидеть своего беса. Почему я должна его ненавидеть? Он ведь часть меня. Каждый день при закате солнца я буду думать о тебе; а ты делай то же самое - мне будет легче от этого. Утром я не пойду на станцию я только буду плакать там. И я не стану говорить "прощай". Это не к добру.