Джон Голсуорси - Сильнее смерти

- Помню, очень хорошо. И вы купили прошлым летом моего гнедого. Как он?

- В прекрасной форме. Я забыл спросить, как вы его звали; я назвал его Сорванцом: он всегда горячится, когда берет препятствия. Я помню, как вы великолепно скакали в тот день.

Оба улыбнулись и замолчали. Глядя на собаку, Джип сказала:

- Какой чудесный пес! Сколько ему лет?

- Двенадцать. Ужасно, когда собаки стареют.

Они опять умолкли; он смотрел на нее своими ясными глазами.

- Я однажды заезжал к вам с матерью, в позапрошлом году, в ноябре. Кто-то у вас был болен...

- Да, это я болела.

- Тяжело?

Джип покачала головой.

- Я слышал, вы вышли замуж... - Он сказал это с расстановкой, словно стараясь смягчить внезапность своего замечания.

Джип подняла на него глаза.

- Да. Но я со своей маленькой дочуркой теперь живу у отца.

- Вот что!.. А какая охота была тогда, правда?

- Чудесная! Это ваша мать провожала вас?

- Да... И сестра Эдит. Удивительная глушь этот Уидрингтон; я думаю, и Милденхэм не лучше?

- Да, там тихо, но я люблю Милденхэм.

- Кстати, я не знаю вашей новой фамилии.

- Фьорсен.

- Ах, да. Скрипач!.. Вся наша жизнь - чуть-чуть игра, не правда ли?

Джип не ответила на это странное замечание. Он вынул из кармана небольшую красную книжку.

- Вы знаете это? Я всегда беру ее с собой в дорогу. Самое прекрасное, что когда-либо было написано!

Книга была открыта на строках:

Мешать соединенью двух сердец

Я не намерен. Может ли измена

Любви безмерной положить конец?

Любовь не знает убыли и тлена.

Джип продолжала читать:

Любовь - не кукла жалкая в руках

У времени, стирающего розы

На пламенных устах и на щеках,

И не страшны ей времени угрозы - {*}

{* Шекспир. Сонет 116. Перевод С. Маршака.}

Солнце, давно уже склонившееся к западу, бросало почти прямые лучи на широкую светло-зеленую равнину, на пятнистых коров, которые паслись на лугу или стояли у канав, лениво обмахиваясь хвостами. Солнечный луч пробился в вагон, и в нем плясали мириады пылинок; протягивая маленькую книжку сквозь эту сверкающую полосу, она тихо спросила:

- Вы много читаете, и все стихи?

- Пожалуй, больше книг по юриспруденции. Но я думаю, что самое прекрасное в мире - это поэзия, правда?

- Нет, по-моему, музыка.

- Вы музыкантша? Да, это похоже на вас. И думаю, что вы прекрасно играете!

- Благодарю вас. А вы совсем не увлекаетесь музыкой?

- Я люблю оперу.

- Это гибрид, низшая форма.

- Вот потому-то она мне и нравится. А вы не любите оперу?

- Нет, почему же. Я как раз за этим еду в Лондон.

- Правда? У вас абонемент?

- На этот сезон.

- У меня тоже. Отлично, мы будем: встречаться.

Джип улыбнулась. Уже давно она не говорила с мужчиной своего возраста, давно не попадалось ей лицо, которое могло бы пробудить ее любопытство и вызвать восхищение, и давно уже никто не восхищался ею самой. Солнечные лучи из-за движения поезда к западу изменили направление, и их тепло как бы усиливало в ней ощущение легкости и какого-то счастья.

О многом можно поговорить за два или три часа путешествия по железной дороге. И какая дружеская атмосфера возникает в эти часы! Может быть, оттого, что им было плохо слышно друг друга из-за шума поезда, разговор их становился все более дружеским. Это временное уединение сближало их скорее, чем порой сближает людей длительное знакомство. В этой долгой беседе он был гораздо разговорчивее, чем она. У нее же накопилось много такого, о чем она не могла говорить. Ей нравилось прислушиваться к его слегка медлительной речи, к смелым остротам, к неудержимым взрывам смеха. Он, не таясь, рассказывал ей о себе - о школе, о жизни в университете, о его желании вступить в сословие адвокатов, о своих надеждах, вкусах и даже бедах. Слушая эту стихийную исповедь, Джип все время улавливала в ней нотки восхищения ею. Он спросил ее, играет ли она в пикет.

- Мы играем с отцом почти каждый вечер.

- Тогда сыграем партию?

Она знала, что ему хочется играть в карты потому, что тогда он сядет к ней поближе, на коленях они расстелят газету, он будет сдавать ей карты, случайно касаться ее руки, смотреть в лицо. Это не казалось неприятным, потому что и ей тоже нравилось его лицо, в котором было какое-то обаяние что-то легкое и свободное, чего так не хватает многим внушительным, красивым лицам.

Когда, прощаясь, он пожал ее руку, она невольно ответила крепким рукопожатием. Стоя у машины, он любовался ею откровенно и как бы печально; восхищенно глядя на нее, он сказал:

- Мы увидимся в опере, а потом, может быть, и на Роу? Вы ведь позволите мне иногда заходить на Бзристрит, правда?

Джип кивнула, и машина двинулась по душным улицам вечернего Лондона. После долгого пребывания в деревне ее комната показалась ей тесной. Надев халат, она села и принялась расчесывать волосы, чтобы избавиться от паровозной гари.

После того как Джип оставила Фьорсена, она несколько месяцев испытывала только облегчение. И лишь недавно стала задумываться над своим новым положением - замужней и в то же время незамужней женщины; разочарованная, она, однако, втайне уже начинала мечтать о настоящем друге, и с каждым часом сердце ее и красота созревали для любви. И теперь, видя в зеркале свое лицо, такое сосредоточенное и печальное, она ясно понимала, какой бесплодной была ее жизнь. Что толку быть красивой! Все равно ее красота никому не нужна. Ей еще нет двадцати шести, а она живет, как в монастыре. Вздрогнув, хотя ей и не было холодно, она плотнее запахнула халат. В прошлом году в это самое время она еще была в главном потоке жизни. И все-таки насколько лучше жить вот такой заброшенной, чем вернуться к тому, который навсегда запомнился ей наклонившимся над ее спящим ребенком, с протянутыми руками и растопыренными, похожими на когти пальцами.

После того, как она ушла от Фьорсена в то утро, он гонялся за ней неделями - в Лондоне, в Милденхэме и даже в Шотландии, куда увез ее Уинтон. Но на этот раз она не изменила своего решения, и он прекратил преследования и уехал за границу. С тех пор от него не было вестей, кроме нескольких несвязных или плаксивых писем, написанных явно в состоянии опьянения. А потом он и вовсе перестал писать, и вот уже четыре месяца от него не было ни строчки. Видимо, он наконец как-то "изжил" ее.

Она перестала расчесывать волосы; ей вспомнилось, как тем ранним октябрьским утром она шла с ребенком по тихим, пустынным улицам, как ждала, смертельно усталая, на тротуаре, пока на ее звонок открыли дверь. Она потом удивлялась: неужели только страх побудил ее к этому отчаянному бегству? Отец и тетушка Розамунда уговаривали ее попытаться получить развод. Но все тот же инстинкт запрещал ей делать достоянием других людей свои тайны и горести; она не хотела и неизбежного в бракоразводном процессе притворства, слов о том, что якобы любила его, хотя на самом деле не любила. Это была ее и только ее ошибка, что она вышла за него без любви!..