Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами

- Ну ты и фрукт, Туланов… Смотри, какой ты фрукт… Можно сказать - овощ!- Он покрутил головой.- Да ты ведь и вправду - невиновен. Ну нисколечки невиновен, да еще и пострадал ни за что. Там - пострадал. Да тут… я добавил, вернее,- мы. Я, брат, не один принимал такое решение… Так что давай без обид. История-то невероятная, Туланов! Ты меня тоже пойми, Федор Михалыч!..

Федор молча ждал конца тирады.

- Командование Шестой армии сообщило - да, был такой факт в Бугурусланском полку, документально зафиксирован в ревтрибунале армии… Ну ты счастливый, Туланов… Это ж надо такому счастливому родиться: пулю, нацеленную в затылок, схлопотать, да и живому остаться! Да что - пулю… Триста тыщ казенных рублей потерять, заместо притащить в мешке бумажку с дурацкой печаткой - и к стенке не встать… Ну, Туланов, ты везун… Такой везун, прямо пробы некуда ставить… Тебя показывать надо - за большие деньги…

У Федора в груди, в горле завязался такой тугой узел, что ни дыхнуть, ни выдохнуть. Больно зажало сердце. Он закрыл глаза, затылком уперся в холодную стену и ждал, когда хоть маленько ослабнет в груди.

- Идем отсюдова, Туланов. Хорошенько попарься в баньке, отоспись да выходи завтра на работу. Дел - во! По горло!

Федор натопил баньку сам, жарко. Попарился, а заместо отдыха - постирал белье. Тут же и высушил. Еще попарился, отдохнул и снова попарился. Вышел из бани чистый и чуть живой. Выпил самовар чаю да уснул, не погасив света.

Утром на работу пришел с котомкой. Вишняков опять удивился:

- Ты чего? С котомкой? Никуда пока не пошлю тебя, в конторе посиди. Отдохнешь, оклемаешься, тогда уж…

- Я домой пойду, Вишняков. Здесь работать больше не стану. Все, хватит. Для чего человек уродился, тем пусть и занимается. Моя доля - деревня и лес. Охотничать да земельничать… И я с нею согласен, с такой долей…

- Мало ли, Туланов, с чем ты согласен.. Я, может, тоже… Да… Такие решения столь резво не принимаются, Туланов. Да потом есть и партийная дисциплина…

- Все, Вишняков, я свое слово сказал. Теперь, после всего, меня никакая дисциплина не удержит. Да и с тобой, в любом случае, я работать не стал бы.

- Это еще почему?- обидевшись, спросил Вишняков.

- А потому,- отрезал Федор и надел шапку.- Вот еще чего… У Паршукова в Усть-Неме осталась жена и детишек четверо. Помоги им, богом тебя прошу. Ты все же какая-никакая, а власть. Ты его послал за делом, а он там пулю получил. От своих получил - да ведь вдове не легче от этого, Вишняков. Для Советской власти работал, за нее и погиб, безвинно. Помоги, слышишь?

Федор вышел из конторы, Вишняков его не останавливал. Он очень спешил домой. Только домой! Несмотря ни на что!

Что там еще Вишняков говорил… Мол, время такое… мол, все образуется… Мол, ты меня тоже пойми, как мне было… Хватит. Сколь уже дом брошен, жена, ребенок, которого еще не видел даже. Родители старые. Время, говорит. Да что это за время такое, когда простой мужик, как он, Федор Туланов, все-то должен виноватиться перед властью?.. Когда он берется за дело, которое власть должна делать - людей кормить,- а потом еще получает пулю - ни за что, а потом сидит в тюрьме, ждет расстрела - опять же ни за что. И хоть бы спасибо кто сказал за труды напрасные. И хоть бы посочувствовал кто. Не… никому и дела нету. Зарыли бы Федора в чердынской земле - бог с ним. Жив остался - господь тебе судья…

Хватит. Домой, скорее - домой. Не было еще прежней силы, Федор чуял - далеко до прежней, но до Кыръядина дотопал быстро, до Пасхи еще сутки оставались. Изо всех сил держался, чтобы не побежать к дому Ульяны, спокойно дошел. Взялся за дверную скобу, тихо постучал, никого бы не переполошить, может, и не ждут уже.

- Кто ж там припозднился?- послышался из-за двери голос тестя, Ивана Васильевича.

- Открой, тесть дорогой, я это, Федор Туланов. Голос у Федора дрожал, и тут он ничего уже не мог поделать. Дверь распахнулась резко и настежь, в середине проема стоял, в одном нижнем белье, Иван Васильевич, широко крестился:

- Благослови Христос… В самом деле, кажись, Федор… Выходит, Федя, для нас Христос нынче раньше воскрес…

- Да, Иван Васильевич, аккурат к Пасхе приспел,- тихо отозвался Федор и обнял тестя.

Снова открылась дверь в избу, в одной рубахе появилась Ульяна - вскрикнула, выбросила вверх обе руки, кинулась Федору на грудь. Руки ее обвились вокруг мужниной шеи, упругое теплое тело прильнуло к нему и вдруг - обмякло - Ульяна упала бы, если б Федор не прижал ее крепко к себе.

- Федюшко…- только и молвила она, глаза закрылись, лицо и губы стали белыми.

Федор занес ее в избу.

- В обмороке, кажись.- Тут же прибежала с ковшом холодной воды мать Ульяны, побрызгала ей в лицо.

Ульяна открыла глаза и смотрела на Федора, смотрела. - Ты… как сам господь… перед Пасхой…- сказала она. Потом медленно встала, подошла к зыбке, висящей на гибком шесте, взяла на руки запеленатого ребенка,- На, батюшко… Твой… Гришутка…- протянула ребенка мужу.- Сын! Сынок…

Федор осторожно прижал к себе теплый сверточек, стараясь рассмотреть белеющее в пеленках личико, но от волнения и сквозь невольные слезы не видел ничего.

Он опустился на лавку, только теперь почувствовав, каким тяжким свинцом осели в нем сотни и сотни верст дороги, сначала от дому, потом - домой.

- Мама… Федюшко, поди, голоднющий… Давай покормим родного моего…- Голос жены звучал как бы издалека, Федору все еще не верилось, что все позади и он - дома.

Проснулся Федор рано, сам не ожидал, что после такой дороги да после встречи с родными, с Ульяной, встанет с рассветом. Изба через большие окна залита была мягким светом утренней зари. Федор осторожно высвободил левую руку - на ней лежала голова Ульяны. Поднялся с постели. Постоял, полюбовался. Чем дольше живёт он с Ульяной, тем дороже она, тем ближе, милее.

Слышала ли Ульяна, как встал супруг, нет ли, но глаз не открыла, только губами, алыми, свежими, как у невевесты, пошевелила, видно, сказала что-то во сне.

Федор встал на колени. Не забыл он своей клятвы матушке-богородице… Он долго молился и кланялся на угол с иконами, благодарил за вызволение из чердынской беды, за ладную дорогу к дому, к Ульяне, за сына Гришутку, которому богородица не дала помереть во время отцовской отлучки… Федор шептал молитвы и благодарности, не очень связные, не шибко грамотные… как понимал - так и шептал, так и благодарил. Оно и жизнь ведь - не так чтоб слишком стройно да грамотно построена… Во всяком случае, та жизнь, которая выпадала на дюлю Туланова. Чего же от него, после приходской-то школы, требовать в молитве стройности? Да и вообще - молитва творится не по образованию, но по душе и сердцу, исполненному благодати…

Решено было: два-три денька Федор поотдохнет, придёт в себя на родной земле, и тронутся они с Ульяной и Гришуткой в путь - туда, в ижемские верховья, в Изъядор.