Богумил Грабал - Разделенная квартира

И лишь потом он мыл пол тряпкой, а матушка светила ему и подбадривала его, говоря, что это случается всего только раз в три месяца, в то время как главное в материнстве -- это сорок пеленок в день, но отец весь извивался от злости и отвращения и сучил босыми ногами, торчавшими из-под кровати. Когда же он заканчивал уборку, то смешно выкарабкивался обратно и сидел на полу, руки у него свешивались с колен, и он тяжело дышал, а возле стояло ведро, полное "Народной политики" и грязной воды от выжатых тряпок. И матушка распахивала окно, но отец до самого утра метался в постели, наматывая на себя простыню, потому что эта вонь ранила нежную папину душу. Я лежал на кухне и делал вид, что сплю, но на лице у меня была улыбка, и я мечтал, чтобы кошки проделывали такое каждую неделю. Отец целый день ходил бледный, отплевывался и кривился, ежеминутно твердя, что смрад стоит, будто в выгребной яме. И так папаша четырежды в год переживал испытание кошачьей любовью.

Два раза в год у Милитки рождались котята, причем всегда у папы в ногах и всегда ночью. Отец, когда Милитка ходила за ним по пятам с толстым животиком, прятался от нее, но Милитка, кажется, вбила себе в голову, что котят она ждет именно от папаши, и потому упорно преследовала его, влюбленно заглядывая в глаза. И отец умолял матушку, чтобы она сама принимала роды, потому что женщины больше смыслят в таких делах и лучше с ними справляются. Но всякий раз, дважды в год, в ночи слышались жалобные отцовские причитания, ноги он подтягивал к подбородку, весь вжимался в спинку кровати и звал на помощь:

-- Господи, эта нахалка окотилась у меня в постели!

Матушка зажигала свет -- и впрямь, на простыне в изножье кровати лежала мокрая Милитка, а сзади у нее висел мокрый котенок, Милитка оборачивалась и перегрызала розовую ниточку; матушка принимала котенка, и Милитка его вылизывала, а из нее уже лез второй котенок, и отец, высунув язык, говорил: "Бе-е...", и его начинало тошнить. Так котята и вылезали один за другим, они выходили из Милитки, как из автобуса, а она смотрела на отца так, как будто во всем виноват он. Утром котята уже были сухие, матушка приносила большую плетеную корзину и клала в нее малышей, и вот каждый вечер, когда папаша ложился спать, матушка ставила корзину с котятами к его тумбочке, и отец, прежде чем уснуть, держал кошку за лапку, она лежала на спине, возле каждого ее соска было по котенку, и наш дом светился семейным счастьем. Целестин, приходя с улицы, всякий раз целовал Милитку, и папа улыбался матушке, а она улыбалась ему в ответ. Но Целестин не был отцом этих котят. За Милиткой ухаживал бродячий кот, которого мы прозвали Папашей, а Целестин ходил на свидания аж в Залабье, и его видели даже в Пистах! Итак, с Милиткой гулял Папаша, которого боялся сам Целестин. Когда являлся Папаша, над пивоварней точно гроза разражалась. Весил он никак не меньше шести кило и весь был словно вылеплен из дикого меда. Его черные глаза обрамляли янтарного цвета ободки, а шея желтела, как луговой мед. Уши у него были в отметинах от частых драк, и я, встречаясь с ним взглядом, боялся, что если он на меня нападет, то, пожалуй, загрызет до смерти. Однако он хоть самую капельку, да привечал меня, потому что был влюблен в нашу Милитку. Целестин, едва почуяв его котовый запах, сразу удирал, так как однажды он столкнулся с ним у солодовни -- оба вышли на прогулку и встретились прямо на углу. И Папаша так отделал Целестина и так его опрыскал, что матушка два дня оттирала своего любимца одеколоном, и все равно от него воняло так, как будто он вывалялся в навозной жиже за конюшней. Этот самый Папаша метил подобным образом всю свою территорию, которую составляли бочарня и черешневый сад, спускавшийся к реке. Все остальное метил Целестин. Как-то раз от нечего делать я сидел на черешневом дереве и ел бутерброд, а у Милитки в животе было полно котят, их уже даже можно было прощупать, как секции батареи. Она лежала на солнышке под деревом и грела свою шубку, а со стороны бочарни тем временем крался Папаша. Он то и дело останавливался, вслушиваясь, а потом подошел к Милитке и поцеловал ее, а она сладко вздохнула и продолжала лежать. Папаша пристроился рядом, положив голову ей на живот; я было подумал, что он просто воспользовался Милиткой как подушкой-думочкой, но скоро я понял, что Папаша слушает, как в животе у Милитки шевелятся его котята. Я отчетливо видел, что у Папаши открыты глаза и что он прислушивается, будто к телеграфному столбу. Потом он зажмурился и тоже сладко вздохнул; так он лежал с Милиткой среди лопухов позади бочарни, а я смотрел сверху на обоих и радовался, что Папаша так любит Милитку, и даже улыбался их счастью.

Вот так Милитка и Целестин жили с нами, словно четыре времени года, в нашей казенной квартире в пивоварне; папа каждый вечер гладил свою Милитку и нашептывал ей нежные слова, чтобы их слышала и матушка, та же раз в день, поглаживая Целестина, говорила ему на ухо -- но неизменно так, чтобы это слышал отец, -- всякие сладкие глупости, какие говорят друг другу влюбленные в фильмах или романах. Четырежды за год отцу приходилось залезать посреди ночи под кровать и собственноручно выгребать оттуда кошачьи испражнения, наполнявшие квартиру ужасающей вонью. Но раз в год наступало замечательное Рождество. Папа наряжал елку с Милиткой, а матушка с Целестином, я же смотрел на все это и не переставал удивляться. Любое елочное украшение или конфета, любая свечка или бенгальский огонь, ниточки дождя или звездочки и даже сияющий на верхушке шпиль из цветного стекла -- все это помещалось на елку на глазах у кошек и ради кошек, которые относились к происходящему с полным пониманием, взирали на это с большим интересом, чем я, радовались куда больше моего и даже жили в ветвях рождественского дерева. Когда же, как и в тот год, у нас бывали котята, они тоже не могли надивиться, какая красивая у нас елка, и папа с мамой показывали всякое елочное украшение, которое держали в руках, каждому котенку. Повесив все украшения, родители брали по очереди каждого из котят и подносили к елке, чтобы он позвенел лапкой о сверкающую звезду, шоколадного баранчика или туфельку. Я же сидел верхом на стуле, облокотившись о спинку и подперев голову ладонями, и с улыбкой смотрел на это; мне казалось, что я отец своим родителям и то, что я вижу, -- ребяческая игра. Когда же елка была готова, Целестин сворачивался клубочком на втором этаже ветвей, над ним устраивалась Милитка, а котята залезали еще выше, на те веточки, что отходили от игольчатой верхушки. И матушка зажигала свечки и опускалась на колени, с другой стороны елки тоже на коленях стоял отец, и они смотрели друг на друга сквозь ветви, а кошки и котята объединяли их, эти зверушки превращали моих матушку и папашу в детей, и я чувствовал себя обделенным, потому что не умел уже так играть. За меня играли мои родители.

Читать дальше